Веслав Мысливский - Камень на камень

Вдруг как будто ужасная боль ее схватила, потому что она вывернула морду в другую сторону, да так, что хрустнуло в загривке. И глаза выкатились, а у меня что-то подступило к горлу, плач не плач — не поймешь. Присел я на корточки возле самой морды и стал ее гладить. Морда была вся горячая, рука моя прямо прилипала к шерсти.

— Красуля, Красуля, не плачь, — шепнул я ей прямо в ухо. Хотя не знаю, плакала ли она. Это я готов был расплакаться и, скорее, сам себя утешал — какое еще можно выдумать утешенье, будь то корова или человек. Не скажешь ведь: пусть у тебя боль пройдет — боль все равно не пройдет, разве что это бог скажет.

Она снова морду, точно валун, по траве в мою сторону. Один глаз, тот, что снизу, был весь залеплен землей, а другим она, наверное, тоже меня не видела, потому что его будто кто-то взболтал, такой он сделался мутный. Вдобавок мухи обсели этот глаз кружком, одна подле другой, так что уж и совсем ей застили свет. Я махнул рукой, но две-три только слетели, остальные сидели, присосавшись; что мухам чужая боль, они даже к боли присосаться рады, известное дело. Разозлило это меня, я сорвал с головы картуз и хлестнул по глазу, глаз сразу прозрел. Но в эту же самую минуту корова вдруг вскинула морду, словно и меня хотела от себя отогнать. Хорошо, я успел отскочить, а то б она меня сбила с ног. Сама же уперлась рогами в луг, аж земля брызнула во все стороны. Я подумал, может быть, теперь она выдавит из себя эту набрякшую болью гору. Но опять это оказалось ей не под силу, и снова ее прижало к траве. Тогда она заревела, но так жалобно, что все коровы вокруг позадирали морды и встревоженно на нее уставились. А гора в брюхе снова начала раздуваться, становилась все больше и больше, и вдруг я вспомнил, что если корова такая раздутая, а помочь никак нельзя, то ей пробивают бок.

У меня даже был при себе ножик. На пастбище без ножа как без рук. И не какой-нибудь там перочинный, мой всадишь в дерево — зазвенит, кинешь в землю — по рукоятку войдет. Благодаря этому ножу я с ребятами много старше себя был запанибрата. Хоть некоторым и на четыре, и на пять лет было больше, усы пробивались уже. И все, что знают взрослые, они знали. Иногда их послушаешь, дух захватывает, а они за это заставляли вместо себя коров пасти. Ребятишек поменьше гнали в шею или приказывали таскать для себя у родителей табак, только мне одному никогда ничего не приказывали.

Я вытащил нож из кармана, открыл и, встав над коровой, занес руку. Где делают прокол, я знал: в ложбинке возле задней лопатки. Но никак не мог сказать себе: ну, давай. Рука дрожала, и сам я внутри весь дрожал. И все крепче сжимал этот нож. Вдруг корова опять заревела, так же жалобно, как в первый раз, я чуть не сомлел от страха. И как стоял, с этим ножиком в руке, бухнулся на колени возле ее вздутого живота и начал молиться вслух. Богородица дева, радуйся, господь с тобою, будь благословенна среди жен и да благословен будет плод живота твоего. А дальше мои слова оборвал плач. Я прижался головой к коровьему брюху, и слезы у меня потекли не только из глаз, но и со всего лица. И, может, даже просочились куда-то в глубину этого брюха. Когда ребенок плачет, плачет весь мир. И как знать, не через этот ли плач я стал тогда взрослым. А может быть, господь дал человеку один плач, как одно сердце, одну печень, одну селезенку, один мочевой пузырь. И нужно этот плач выплакать, чтобы мог человек различить, когда он еще маленький, а когда уже взрослый. А то потянется плач за человеком до конца дней и до конца дней будет человеку казаться, что он все еще дитя. И некоторым кажется.

Хотя я вовсе не был плаксой. Если даже плакал, то больше внутри себя, а по виду никто б и не распознал, что я плачу. Только тогда, над Кубиковой коровой, будто что-то во мне распахнулось настежь, и, верно, корова тоже дивилась, что над нею плачут, кто же станет над коровою слезы лить. Да еще у Кубиков она вечно ходила заляпанная навозом, и некому было пройтись по ней скребком: старый Кубик если не в корчме, так где-нибудь на сходке, а Вацек только кнутом умел махать. А, может, это она прислушивалась, не в ней ли самой что-то плачет, так как успокоилась, словно перестала телиться.

Но вдруг что-то у ней в брюхе задвигалось, и гора, к которой я в этом плаче прижался лбом, начала опадать. Я вскочил, а корова задрала голову высоко вверх и как будто поползла по лугу назад. И уже не стонала, а хрипела. И сзади, как из огромного дупла, высунулся кончик морды, а через минуту и вся голова. Я не знал, что делать, но ухватился обеими руками за эту голову и потянул, сколько было сил. И вот родился теленок. Был он такой же пестрый, как мать, и весь обслюненный.