Агния Кузнецова - Много на земле дорог

— Мне нужно поговорить с тобой, Надя, об очень важном деле, — необычно смущаясь, сказал Слава.

«Ну вот, и этот сейчас признается в своих чувствах, и наша дружба кончится», — подумала Надя. Сердце ее тревожно заныло.

— Если ты не возражаешь, Слава, то пойдем на улицу, погуляем. У меня что-то голова разболелась, — схитрила Надя, решив, что там, на просторе, объясняться со Славой будет проще.

Они вышли из заводских ворот, пересекли площадь и запетляли по извилистому безлюдному переулку. Надя украдкой поглядывала на Славу и видела, что он волнуется и не знает, как начать разговор.

— Ну, что же у тебя случилось, Слава? О чем ты хотел поговорить? — спросила она, желая как-то прекратить затянувшееся молчание.

— Я вот о чем хочу сказать тебе, Надя, — с трудом начал Слава. — Знаешь… я придумал машину для разгрузки платформ…

С Надиного сердца словно камень свалился. Она остановилась и весело взглянула на Славу.

— Эта машина заменит труд десятков рабочих. Разгрузка полувагона будет проходить десять минут… Я еще никому не говорил, тебе первой… Меня давно занимала разгрузка… Ведь как мы мучаемся, особенно в зимнее время. Вот вчера несколько часов бились с одной платформой.

Надя слушала Славу и с усмешкой думала: «А я-то вообразила черт знает что! Подумаешь, какая неотразимая принцесса нашлась! Все перед ней падают ниц!»

— И что же ты думаешь делать дальше с этой машиной?

— Хочу рассказать директору. Пусть посмотрит, может, еще ничего не получилось… И очень мне хочется показать чертеж машины тебе… Ты ведь все-таки почти инженер. Придешь ко мне вечером?

— Конечно, Слава. Такая машина очень нужна нашему заводу! Да и только ли нашему? Ты, Слава, умница!

Слава вспыхнул. Похвала Нади была очень приятна. А Надя вспомнила Славин стол с чертежами, с расчетами, с книгами и тетрадями и жалобу Сережи на брата, запретившего даже близко подходить к его уголочку.

Надя перебрала свои платья и после долгих колебаний решила надеть голубой костюм. Она сидела перед зеркалом и тщательно причесывалась. Потом пристегнула к ушам голубые клипсы, но сразу же сняла их. Примерила бусы и тоже сняла.

Первый раз в жизни у нее появилось желание нравиться, и потому-то она с такой придирчивостью рассматривала себя в зеркало.

В комнате вместе с нею жили Клеопатра и широколицая, черноглазая таджичка Мамлакат. Обе девушки с удивлением наблюдали за Надей. Они знали, что Надя ждет гостей. Вчера вечером ездили в магазин покупать торт. А сегодня с утра прибирали просторную комнату, чистили, мыли, расстилали на столы и тумбочки скатерти и салфетки.

Костя приехал к вечеру и, как обещал, не один, а с товарищем. Девушки из окна увидели его еще возле автобусной остановки. Рядом с ним шел чуть крадущейся походкой молодой человек в штатском, очень подтянутый. Он был совершенно черный. Костя загребал длинными ногами, жестикулировал, что-то увлеченно рассказывал своему спутнику.

Наконец гости вошли и познакомились с девушками. Костя внимательно приглядывался к ним, шутил. Иренсо смущенно опускал глаза, прижимая к груди длинные гибкие руки. Но вот первые минуты прошли, и все почувствовали себя проще. Весело уселись за стол.

Мамлакат стала разливать чай. А Надя не сводила глаз с Кости. Он казался ей еще лучше и красивее, чем в прошлый раз. Костя чуть-чуть улыбнулся Наде, и глаза его сказали ей о чем-то большом, хорошем, чего не выскажешь словами.

— А тебя, Надя, я сразу узнал, — улыбаясь, и, к удивлению девушек, на чистом русском языке сказал Иренсо. — Я о тебе много слышал от Кости и от Виры.

— А от Андрея Никонова не слышал? — спросила Надя.

— Нет, Андрей никогда не вспоминал школьных товарищей. Чаще всего он говорил о боге… А твоя родина, наверное, на юге? — спросил Иренсо, обращаясь к Мамлакат.

— Я из Таджикистана! — ответила Мамлакат. — Прохожу на московском заводе преддипломную практику.

Когда чай был допит, Иренсо охотно согласился пойти в заводской клуб, в кино, чтобы хоть издали взглянуть на удивительный завод, выпускающий готовые квартиры.

В кино они опоздали, и Иренсо сел играть в шахматы. Клеопатра и Мамлакат побродили по пустым гостиным клуба и ушли домой.

А Надя с Костей сели в фойе на диван и вполголоса разговаривали.

— Мне казалось, что я очень любил тогда Лизу, — открывал свою душу перед Надей Костя. — Чувство к ней казалось мне сильным и красивым. Но только теперь я понял, что любовь — это нечто несравнимое с тем чувством, которое было у меня в прошлом.