Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

Наталья всхлипнула, встала и выбежала из комнаты.

— Днем он сидел здесь, — сказал я и указал правой рукой; давила усталость, но, еле ворочая языком, словно в пьяном бреду, я бормотал: — Сказал, что у него неотложное дело. А я просил — останься, соберемся втроем. А он ушел.

Дверь комнаты оставалась открытой, и было слышно, как льется в ванной вода. Лицо Кирки смутно белело в свете маленькой лампы на камине, отблескивали стекла очков. Три пузатые рюмки на пустой мраморной столешнице — полные и одна пустая — отбрасывали косые округлые тени.

Кирка взял мою наполненную рюмку.

— Давай еще. Вот, нас осталось двое. Не думал, что Буся будет первым, — он выцедил коньяк сквозь сомкнутые зубы.

Я дотянулся, взял рюмку Натальи и выпил.

— Если бы нас не соединяло детство! — вдруг горестным фальцетом почти выкрикнул Кирка, резко поставил рюмку на стол, вынул платок, снял и протер очки и уже обычным суховатым голосом сказал: — Просто смерть ничего не решает, этим никому ничего не докажешь. Буся оделил это напрасно. Здесь нужна только жизнь, — он вдруг цепко схватил меня за руку повыше локтя своими твердыми пальцами. — Алеша! Ну, опомнись хоть ты, пока не поздно. А так зарежут за какую-нибудь трешку, — пальцы его на моей руке ослабли. — У меня никого нет. Только долг перед тобой — вернее, перед собой.

Впервые я видел у Кирки такой смятый и горестный рот.

— Никто никому не должен. Каждый отвечает за себя. После сорока должен отвечать — сказал я и отвернулся.

Наталья вошла в комнату. Кирка встал.

— Я наведаюсь на днях. Из дому — никуда. Наташа, последите. — Держа скомканную шапку в руке, долговязый, сутулый, он устало пошел к двери, вдруг вернулся, подошел вплотную и тихо сказал: — Ничего не опасайся. Я сказал Белле, чтобы молчала про тебя.

Я не ответил, лишь оцепенело посмотрел ему вслед.

Сумрак был в комнате, подслеповатый и серый, и ноющая тупая тоска достала меня. Я подумал, что сейчас останусь один и мне предстоит ночь, и уже знал, какой она будет.

Наталья убрала бутылку, взяла рюмки и сказала:

— Идите умываться, а я постелю. И можно, я потом приму душ?

— Ну конечно. О чем ты спрашиваешь, — ответил я.

Наталья часто пользовалась моей ванной, в ее полуподвальной комнатушке никаких удобств не было. Сейчас это было так кстати, потому что отодвигало ночное одиночество. А я не испытывал уверенности, что доживу до утра.

Она унесла рюмки на кухню. Я осторожно встал и побрел в ванную.

Из зеркала над раковиной на меня глянуло белесое, словно припорошенное пылью лиф с потемневшим от вылезшей щетины подбородком, глаза смотрели мутно и жалобно, как у больной бездомной собаки. Умывание одной рукой обостряло чувство незащищенности и беспомощности.

Наталья стелила постель. Неуловимо точными движениями рук, как это умеют только женщины, взбила мою плоскую подушку, положила к левому валику дива» а, одним взмахом набросила одеяло, и оно легло без единой складки. Я стоял, Привалившись к дверному косяку, и смотрел. Она повернулась.

— Ну вот, можете ложиться. Вы всегда спите ногами к окну, но сейчас вам на левом беку нельзя, а на правом получится лицом к стенке. Я и положила подушку сюда, — сказала она.

— Спасибо, Наташа, наверное, так лучше. Ты дверь комнаты не закрывай и оставь свет в коридоре, а уходить будешь, тоже не выключай, — ответил я.

Наталья вышла, я погасил лампу на камине и стал раздеваться. Из полуотворенной двери, наискось через комнату, протянулась веселая полоска розово-желтого света. Я лег, до подбородка натянул одеяло, стал смотреть на эту световую полоску. Из ванной донесся плеск воды, загудела газовая колонка. Все это отгоняло одиночество, но я знал, что оно где-то здесь, совсем близко и только ждет тишины, чтобы подкрасться и удавить.

Часы пробили половину.

Я лежал тихо, затаив дыхание, стараясь стать незаметным и плоским, и прислушивался к плеску воды в ванной. Полоса света по диагонали делила комнату пополам, отгораживая мой угол от камина и окна… Она напоминала что-то давнее, позабытое напрочь, но волнующее. Я прислушивался к живому плеску воды и гудению колонки и старался вспомнить, где я видел этот свет, но слишком далеким было то впечатление, чтобы выплыть из глубин памяти, слишком реальным — сегодняшнее, заслонившее все.

Я лежал, смотрел на розово-желтую полосу света, по диагонали делившую комнату пополам, и, прислушиваясь к живому плеску воды, думал о Буське. Нет, не о Буське, его уже не было. Я думал о смерти.