Валерий Мусаханов - И хлебом испытаний…

— Интересно. Что же там — наивность? — спросил я, чтобы подольше продлить эту ее задумчивость и полюбоваться печальным лицом.

— Как бы это объяснить… Может быть, мне только так кажется, в этих рассказиках всегда есть справедливость. Нет — другое. Вот, например, кузнец-оружейник полюбил девушку, но родители не отдавали ее замуж. Тогда они бегут куда-то там, неважно. Где-то в скалистом лесу на них нападают не то рыцари, не то разбойники. В общем-то, в этих новеллах рыцарь и разбойник — одно и то же… Ну, его, раненного, связывают и на его глазах хотят изнасиловать девушку за то, что он не сдался без боя. И вот девушка говорит: «Убейте его, я его не люблю. И останусь с вами и буду разбойничать». Они убивают кузнеца без мучений, а девушка подбегает к обрыву и бросается со скалы. Вот так. — Наталья пристально, с грустной улыбкой посмотрела на меня.

— Ничего себе справедливость и милосердие, — несколько огорошенный, сказал я.

— Ну, хорошо. А что бы сделала современная литература? Нет, это — уважение человеческого достоинства… Ромео и Джульетта умерли вместе. Современная литература Джульетту бы выдала замуж за старика-нувориша, — голос Натальи зазвенел искренним волнением, и горячий румянец залил высокие скулы.

— Ну, — сказал я, невольно любуясь ею, — положим, современная Джульетта сама бы предпочла нувориша. — Я вздохнул, вдруг стало немыслимо грустно. — И потом, тогда, наверное, не были так благополучны, чтобы позволить себе безысходность.

— Что-то не очень понятно, — сказала Наталья.

И я слегка завелся. Это были старые, усталые мысли, они без конца язвили меня безглагольными и безответными вопросами. Эти мысли добавляли горечь в сладкое питье на пиру, в минуты малодушного страха они насмешливо нашептывали, что не умирает лишь хот, кто не родился, и каждый должен пройти свою судьбу до конца. Быть может, такие мысли и помогают жить, но существование они определенно делают несносным…

И я сказал:

— Приходилось ли тебе замечать, что по-настоящему небережливыми, лихими кутилами бывают только нищие?

— Я не очень большой специалист в кутежах, черт возьми, — улыбнулась Наталья, но глаза были серьезны и вопрошающе-требовательно смотрели на меня.

— Понимаешь… когда есть всего рубль и ты знаешь, что к нему не прирастет завтра другой, что на этом рубле не выстроишь благополучие, то тогда пей-гуляй, — однова [27]живем. И не страшно уронить лицо — завтра его все равно не будет. — Я вздохнул, ощущая глухое и знойное волнение.

— Может быть, это и так, то есть наверное это так для отдельного сознания, — она улыбнулась не без ехидства. — Но стоит ли переносить питейную психологию на другие вещи, гораздо шире. Ведь литература — это самосознание не отдельного нищего пьяницы, — в ее голосе послышались нотки ученой дамы.

— Тебе пойдет стоять в очках на кафедре, — сказал я, усмехнувшись.

— Да, я не теряю надежды когда-нибудь украсить себя очками, — в тон ответила она, но глаза были серьезны.

— Да, самосознание, — сказал я чуть громче, чем нужно, — волнение не уходило. — Но это самосознание столько травили, душили в разных Освенцимах и Майданеках, и сейчас некие дяди-физики обещают ему легкую и быстренькую смерть… что волей-неволей начинаешь думать — однова живем. Понимаешь? Человечеству, по сравнению с человеком, всегда было легче: человек смертен, человечество бессмертно. Но теперь это убеждение в бессмертности пошатнулось.

— Неправда! — Наталья резко нагнулась вперед, глаза сузились и потемнели. Впервые я видел ее в гневе — это было зрелище! — Человек всегда должен оставаться человеком. Хоть там разбойники, хоть судьба. — Она положила руку на столешницу, красивую сильную руку с тонким запястьем и длинными пальцами.

Я отвел глаза от ее лица, боясь выдать себя, и пробормотал:

— Ты, пожалуй, нрава.

— Еще бы.

— Да, — сказал я и потянулся за сигаретами.

Наталья, опередив меня, достала сигарету из пачки, чиркнула и поднесла спичку.

— Спасибо, — ответил я, прикрыв глаза, и вдруг второй раз ударило меня тревожное предчувствие. — Ты занимайся, а я подремлю. Вот докурю, — сказал я спокойным голосом, а внутри что-то рвалось, как старая парусина с гнущихся скрипучих мачт.

Я не думал об этом словами, но просто ощущал пронизывающие холода неизвестных ветров. И тысяча разных вещей: невнятные фантазии, летучие воспоминания, потаенная нежность к Наталье, сомнения, желания, ложь, жажда открытости и страх — все во мне вдруг сорвалось с мест и смешалось, как груз тонущего судна…