Дмитрий Вишневский - Рассказы о большом мире

Мементо мори

Мементо мори

«Интересно, кто-нибудь вообще протирает окна в электричках?» – подумал я, рассматривая мутную вязь на стёклах, – «Если протирают, то половыми тряпками, не иначе.»

Противно дребезжало что-то под задницей, отдаваясь мелкой дрожью во всём организме.

Раздражало ужасно, но поменять место было нельзя – все остальные заняты. В конце-концов меня это достало. Я встал, прошёл мимо рядов скучающих, читающих и спящих людей в тамбур. Закурил, уставившись на грязное стекло двери, надпись на которой гласила «Не прислоняться».

Сменяющие друг друга однообразные пейзажи в этот промозглый пасмурный осенний день навевали скуку. Дачи, леса, дачи, леса. Никаких тебе дрейфующих на льдинах пингвинов или морских гладей с выныривающими время от времени дельфинами. Есть такая шутка, бородатая, правда. Лет десять назад, ещё студентами, мы с друзьями одновременно, глядя в окна, орали: «Пингвины!» или «Дельфины!». Пассажиры велись, вскакивали со своих мест, прилипали к окнам, боясь пропустить сенсацию, а потом, когда понимали что к чему, хохотали всем вагоном вместе с нами. Такой беззлобный розыгрыш.

Дверь тамбура открылась, вышел рябой молодой человек с большой сумкой, явно продавец, прошёл в вагон, закрыв за собой двери.

– День добрый, уважаемые пассажиры! Вашему вниманию предлагается книга известного… объёмом более трёхсот страниц… в хорошо прошитом, глянцевом переплёте… по цене бульварной газеты… всех, кто заинтересовался, прошу ознакомиться и приобрести… – доносился немного хриплый голос торговца книгами.

За окном темнело. Я посмотрел на часы – половина седьмого. Октябрь, пасмурно. Я еду в Москву, потому что в небольшом подмосковном городке я перестал быть нужным. А в Москве никому ни до кого нет дела, так у многих, и потому – легче и проще. Стало грустно. Я достал из пачки вторую сигарету, прикурил от первой. Электричка замедлила ход, открылись двери, мимо меня в вагон прошёл старик-дачник с сумкой-тележкой и рюкзаком за спиной. Я посмотрел через стекло дверей в вагон. Дед сел на моё дребезжащее место – терпения ему.

«Тутум-тутум» – запела электричка снова. За окнами мелькали столбы. До вокзала ещё минут сорок езды. «Без разницы, где стоять», – решил я и остался в тамбуре. Интересно, почему электричку называют «собакой»?

Когда я был маленьким, мне подарили щенка дворняги. Девочку. Я научил её по команде «Танцуй» вставать на задние лапы и кружиться, а потом награждал чем-нибудь вкусненьким. Она очень любила печенье «Юбилейное». Когда приходил из школы домой, встречала с таким радостным визгом, словно я её кумир. Прыгала вокруг, всё норовила облизать лицо. Когда она умерла, понял, что меня больше никто не будет так встречать.

Сейчас я вернусь в свою пустую холостяцкую берлогу, где меня никто не ждёт, достану из барного шкафчика бутылку коньяка и напьюсь. Нас больше нет. Есть я и есть она. И не надо мешать эти определения в одну кучу.

Прислонившись спиной к щитку, я достал мобильник, открыл папку «Входящие сообщения» в который уже раз перечитал: «Не могу больше, правда. Мы слишком разные, слишком. Прости меня». «Грустно» как-то разом превратилось в щемящую тоску.

Колыхнул ветер, я ощутил странное волнение воздуха, ставшего на миг более плотным, такое явственное, будто погрузился в воду.

Снова открылась дверь тамбура, и я увидел странную процессию. Три фигуры в чёрных костюмах-балахонах, аля францисканские монахи из клипа «Энигмы» проплыли мимо меня в вагон, держа в руках виолончель, скрипку и синтезатор. Один из них мельком взглянул в мою сторону, и я заметил бледное лицо, словно вымазанное старой, сероватой мукой и, совершенно чёрные, без белков, глаза.

«Очередной фрик. Вот же им в кайф носить подобные линзы…» – подумал я, целясь окурком между дверьми вагона и полом. Щелчок пальцами и «бычок» исчез, провалившись в щель.

Компания «монахов» разложила инструменты, заиграла минорная музыка. Сначала протяжно запела виолончель, чем-то напомнив мелодию из фильма «Титаник», которую играл оркестр в тот момент, когда толпа пассажиров в панике бежала к шлюпкам, затем подключился синтезатор в режиме фортепиано. «Красиво играют для фриков», – вынужден был я отметить. Парень со скрипкой вступил чуть позже, движения его были плавными, слаженными, видно было, что практикуется он не первый год. Скрипка плакала в его руках.

Я повернулся к двери вагона и замер. Картинка за окошком в двери была неподвижна. Я приблизил лицо к стеклу. Ничего не изменилось – электричка ехала, но вид за окном – лес в пасмурном сумраке, не менялся. Не скажу, что я испугался, но напрягся, это точно. “Либо я от этой депрессухи начинаю потихоньку с ума сходить, либо мы всё же стоим” – подумалось мне. Но пол под ногами подрагивал, раздавались характерные звуки едущей электрички. Я подбежал к противоположной двери. То же самое. Зрение говорило о том, что мы стоим. Слух и осязание – о том, что едем.