Жан-Клод Мурлева - Старые друзья

С каждой новой встречей нам все больше открывалось, до чего сходно мы мыслим. Я никогда не поверил бы, что такое возможно с кем-нибудь, кроме Жана, и вот – о, чудо! – это случилось, и с кем! С самой красивой в мире девчонкой! Мы соглашались по любому вопросу, от самых важных, как, например, убийство в апреле того года Мартина Лютера Кинга, до самых пустяковых.

– А с тобой такое бывает? Вроде бы уже засыпаешь, и как будто краем сознания понимаешь, что вот сейчас вырубишься…

– Точно! Что-то вроде головокружения…

– Именно.

– Ну да. А у тебя не бывает, что посреди дня ни с того ни с сего вдруг слезы подступают? Хотя все нормально?

– Бывает…

– А как ты думаешь, к животному можно привязаться как к человеку?

– Не знаю.

– А я думаю, что можно. У меня был пес, Бобе… Эти взаимные признания приводили меня в невероятное чувственное волнение; мы как будто обнажались друг перед другом, и каждый раз, когда между нами возникало это ощущение близости, в котором перемешивались нежность и желание, я, не в силах сдержаться, набрасывался на нее. Она позволяла целовать себя и гладить, но потом звучало фатальное «нет», означавшее, что я должен убрать руки и не пытаться закрыть дверь.

Я пересказывал Жану свои эротические сны, героиней которых была Мара. Они снились мне всю жизнь, и часто начинались с того, что она наконец решалась закрыть эту дверь. Будь я американским писателем, я бы написал: «эту чертову дверь».

Жан в своих письмах издевался и надо мной, и над дверью. «Но Мара хотя бы кипит?» – спрашивал он. Я отвечал, что нет, зато киплю я и сам себе напоминаю скороварку.

В этих играх мы дожили до лета. В конце июля Мара уезжала на океан с родителями и кучей двоюродных братьев. Я знать их не знал, но немедленно наделил всеми мыслимыми пороками. Моя ревность превратила их всех в полуграмотных тупиц и уродов. Ничего, думал я, пусть с ними покрутится, поймет, кого она в моем лице потеряла!

День накануне ее отъезда стал кошмаром моей жизни. К моему изумлению, она прикатила на велосипеде к нам, чтобы со мной попрощаться. Отец подрядил меня чистить курятник, где она меня и нашла – в сапогах, покрытого потом, окутанного смрадным облаком птичьего помета.

Я был до того грязен, что мы даже не прикоснулись друг к другу. Я просто вышел с ней поговорить. Разумеется, ветер дул в нужную сторону – иначе говоря, принося с собой густую вонь с соседней навозной кучи; на мой взгляд, символ деревенского быта и моего личного позора.

– Ты зачем пришла? Мы же договаривались встретиться в Лувера.

– Ну, договаривались. Но я решила прийти. Ты что, недоволен?

– Нет, но я предпочел бы, чтобы ты меня предупредила.

На самом деле я был не просто недоволен – я был смертельно оскорблен. К ней подбежал палевого окраса щенок, заместивший Бобе, но она не оценила его дружелюбия и даже замахала на него руками. Улыбка исчезла с ее лица.

– Ладно, если ты мне не рад, я пошла.

Поскольку я не делал попытки ее удержать, она развернулась и бросила мне через плечо:

– Но хоть вечером-то увидимся? В «Глобусе»?

До сих пор не знаю, что на меня нашло, но я ляпнул:

– Нет, я не приду. Мне надо помочь отцу.

– Тогда до конца каникул?

– Угу. До конца каникул.

Она села на велосипед, послала мне вежливый воздушный поцелуй и укатила, ни разу не оглянувшись. Щенок бежал за ней до самого перекрестка.

Вечером я лежал в постели и ревел в подушку. Я вспоминал книги по искусству, которые видел у нее дома, и пианино с нотами на подставке и никак не мог понять, что меня больше мучит – гнев или стыд. Но, наверное, самым сильным чувством был страх – страх потерять ее. Мне хотелось вскочить на мопед и прямо сейчас, среди ночи, мчаться к ней; я брошу ей в окно камешек; она тайком спустится ко мне, и мы обо всем поговорим; мы исправим то, что напортили, и все опять станет как прежде. Но я утратил веру в себя. Допустим, я вымоюсь, переоденусь, надушусь и внешне буду выглядеть прилично, но в глазах Мары мне суждено навсегда остаться деревенским парнем из курятника.

В своей первой открытке (вид на остров Груа сверху и синий крестик, отмечающий расположение их дома) она писала: «Добрались нормально. Дом большой, до пляжа 200 метров. Кузены симпатичные ребята, и их местные друзья тоже, но… скучаю по тебе».

Чем я занимался в те августовские дни и ночи без нее? Про ночи более или менее понятно, а про дни – не помню. Наверное, написал ей с дюжину писем, каждое на нескольких страницах, в стихах и в прозе, наверное, плавал в речке, ловил пескарей, катался на мопеде и играл с двумя-тремя приятелями в футбол, благо поле в Лувера пустовало. Водил Розину смотреть «Оскара» с Луи де Фюнесом – к нам в деревню на один вечер приезжала кинопередвижка. Как-то ночью, опять-таки с приятелями, мы пошли на кладбище и попытались (тщетно) войти в контакт с мертвецами; правда, должен добавить, что я категорически запретил ребятам курить на могиле моего деда.