Жан-Клод Мурлева - Старые друзья

Я выжил еще и потому, что понимал: меня забросило в какой-то удивительный театр, полный шума и ярости, подлости и мстительности, бунтарства и покорности.

Но главным образом я выжил потому, что рядом со мной был мальчик по имени Жан Монтеле.

Он стал первым, с кем я заговорил в тот воскресный сентябрьский вечер, когда отец оставил меня, совершенно растерянного, во дворе интерната. Напрасно я озирался, надеясь увидеть хоть одно знакомое лицо, хоть кого-нибудь из наших, деревенских. Я чувствовал себя брошенным и жалким. Жан сидел на ступеньках крыльца, на всякий случай высоко подняв воротник школьной блузы. Мне показалось, что он тех же лет, что и я, и так же одинок. Я подошел к нему, и между нами произошел следующий выразительный диалог:

– Привет.

– Привет.

– Ты в шестом?

– Ага. А ты?

– Тоже в шестом.

– Хорошо.

– Как тебя зовут?

– Жан. А тебя?

– Сильвер.

– Хорошо.

Потом он переместился сантиметров на тридцать, как говорится, сдвинул задницу, освобождая мне место на каменной ступеньке лестницы. Это произошло как будто само собой и заняло всего пару секунд, но оба наших взаимодополняющих телодвижения – то, каким он пригласил меня сесть рядом, и то, каким я принял его предложение, – заложили фундамент нашей дружбы. Мы распознали друг друга. Он угадал родственную душу во мне, а я – в нем. Это стало очевидно по прошествии всего нескольких дней, так что в субботу, когда мать спросила меня, завел ли я себе в школе друзей, я ответил, что да, у меня появился друг.

– Как его зовут?

– Его зовут Жан.

Это была дружба с первого взгляда. Она покончила с одиночеством моей жизни, и пятьдесят лет спустя я стоял, облокотившись о металлический поручень дебаркадера в порту острова Уэссан, и ждал того самого Жана.

Поднятый воротник стоил ему жутких неприятностей, но Жан ни разу не поддался давлению. Мы носили в школе обязательную блузу – длинный серый полотняный балахон чудовищно уродского вида. «Опусти воротник!» – велели Жану воспитатели, учителя, завуч и все остальные. Он слегка теребил его пальцами, притворяясь, что выполняет приказ, но пару минут спустя воротник снова был поднят. Позже он признался мне, что поднимал воротник не потому, что хотел бросить вызов школьному начальству, а потому, что считал, что у него слишком длинная шея. На самом деле длинным у него было все, что располагалось выше плеч: и шея, и нос, и подбородок. Это делало его похожим на птицу, но на особенную птицу – с добрым и мягким взглядом.

Однажды Мазен вызвал нас к себе в кабинет. Это воспоминание остается одним из кошмаров моей жизни. Мы рука об руку шагали по коридору, ведущему в пыточную камеру: Жан Монтеле, шестой класс, четвертая группа, и Сильвер Бенуа, шестой класс, четвертая группа.

– Чего ему от нас надо?

– Не знаю.

Эти пройденные рядом страшные метры сплотили нас не хуже боевого крещения. В тот день мы поклялись, что будем рядом всегда, до гробовой доски, что бы ни произошло. Мы сдержали клятву.

Мазен был тощим долговязым типом с костлявыми руками, выпирающей вперед челюстью и дурным запахом изо рта, маниакально озабоченным тем, чтобы подловить того или иного ученика и подвергнуть наказанию, например отлупить. Я постучал в дверь.

– Войдите, – проскрипел Мазен.

Он сидел за столом, уткнувшись носом – это мы сразу поняли – в классный журнал. В руке он держал линейку. Не подняв головы, он велел нам подойти поближе. То, что мы услышали от него потом, ввергло нас своей почти неправдоподобной глупостью в оторопь. Не разжимая губ, он спросил:

– Кто из вас у кого списывает?

Мы потрясенно молчали. Тогда он положил линейку на верхнюю часть журнала и прочитал:

– «История. Бенуа. Четырнадцать» [3]. – Затем опустил линейку на середину страницы. – «Монтеле. Четырнадцать». – Тут он поднял на нас глаза и развел руками, словно хотел сказать, что пока не видит ничего особенного. Но игра далеко не закончилась. Он перелистнул страницу и снова зачитал: – «Математика. Бенуа. Одиннадцать». – Линейка скользнула ниже. – «Монтеле. Одиннадцать. Естественные науки. Бенуа. Пятнадцать». – Скольжение линейки. – «Монтеле. Пятнадцать». Ну надо же.

Самое отвратительное, что он едва не заставил нас усомниться в себе. Рационального объяснения этому чувству не существует; нечто подобное испытываешь на таможенном контроле или в общественном транспорте, когда входит контролер. Даже если у тебя есть билет, а в багаже, напротив, нет ничего запрещенного, тебе становится неуютно и ты волей-неволей впадаешь в беспокойство: а что, если бы?…