Екатерина Шереметьева - С грядущим заодно

Виктория медленно пошла дальше. Мадемуазель в таком телячьем восторге. «Озолотилась», что ли? «Нынче мода на языки».

Офицеров в иностранной форме с каждым днем все больше попадалось на центральных улицах, на набережных. Одни с любопытством, другие деловито, по-хозяйски оглядывали витрины, рынок, заваленный мукой, свининой, всяческой рыбой, маслом, медом. Подолгу наблюдали, как разгружаются на пристанях баржи с отборным лесом. Выгнать всех к черту!

Нет, где Елена Бержишко? А Николая Николаевича не арестовали? Надо сходить к ним. Отнести Петрусю книжки. А урок очень бы кстати — нужен свой заработок. Конечно, Мытновы — хамы. Если эти интеллигентные… Надо сходить, поговорить.

У крыльца, прислонясь к перилам, стояла женщина в пестрой шали. Она выжидающе рассматривала Викторию, шагнула ей навстречу.

— Барышня Вяземских будете?

— Да. — Лицо женщины — тяжелые черты, птичьи жадные глаза — чем-то испугало.

— Мне к вам надобно.

— Пойдемте. — «Говорит в нос и хрипло — нехороший голос».

В комнате Виктории женщина воровато огляделась, высвободила из-под шали поджатую руку, подала смятый конверт.

— Вам ли, чо ли?

На конверте коряво, печатными буквами — адрес, имя, фамилия. В конверте клочок газеты, на белой полоске, выбитой цензурой, написано: «Дорогая, простите плохое. Вспоминайте изредка — ведь было и хорошее. Ваш навсегда С. Унковский». Смотрела на записку, ничего не понимая.

— Почему он?.. Где он? Где Станислав Маркович?

— Увели. Однако, забрали. — Женщина вдруг всхлипнула, продолжала слезливо: — Такой хороший жилец, не скандалил, не обижал…

— Почему увели? Куда? Когда?

— Ночью. Однако, часа в четыре. На иркутский тракт, должно, шут те знает. — Вдруг опустила жадный взгляд: — А вы им кто будете?

— Родственница.

— А-а! — Остро глянула, будто сказала: «Знаем, какая родственница». — Четвертную дал, чтоб снесла письмо. Обещал: ворочусь — еще столь же дам. Боязко от рештанта несть.

Виктория поскорей захватила в сумочке все, что было, протянула женщине:

— Спасибо, спасибо.

Та угодливо засмеялась:

— Коли еще чо надобно, я могу.

Виктория теснила ее к двери:

— Спасибо. Хорошо. До свиданья. — Быстро повернула ключ.

Что же делать? Что делают, когда человека арестовали? И почему? Обидела вчера. Что делать? К Наташе? У них и так тревожно. Правильно, что Раису Николаевну прячут. К Дубковым? А если Николая Николаевича тоже?..

Как была в пальто, с трудом проглотила кусок пирога, взяла книжки для Петруся, зачем-то сунула в карман записку Станислава Марковича.

Уже совсем стемнело. Ветер дул еще сильнее, раскачивал фонари, тени столбов и людей метались из стороны в сторону, удлинялись, укорачивались. Идти берегом было дальше и холоднее, но она не знала другой дороги, боялась, особенно в темноте, не найти домик Дубковых. В черной воде тускло поблескивали одинокие огни. От пристаней доносился лязг цепей, стук скатывающихся бревен, какие-то рабочие окрики. В детстве Виктория боялась злодеев и чудовищ, которых вычитывала из книг или сама выдумывала. Живых людей не боялась никогда. Сейчас при звуке шагов вся напрягалась от ожидания чего-то. И сама не понимала чего. Ошалелая злобная сила заполонила жизнь, хозяйничала, наотмашь била, швыряла, хватала людей — разве знаешь, чего тут можно ждать?

Не зря он тогда принес письма и портрет Галочки. «Красный газетчик». За что все-таки арестовали: написал или сказал что-нибудь против этой Директории? Или выступил на профсоюзном собрании? Он может. В последний номер «Знамени» втиснул заметку об аресте большинства членов редакции, гордился этим. Жалел, что не был при обыске, когда все перевернули, перебили, изрубили, изорвали и облили из шланга даже сотрудников редакции. Схватили, как Елену Бержишко? Что с ней, с ним? Что можно сделать? Николай Николаевич знает, конечно. Только бы у них ничего… Нет, как могла, — ведь по правде-то прогнала его. Он человек хороший, добрый, о каком-то глухом Рогове из редакции всегда заботился. Ко всем приветлив, внимателен. Девчонки в группе твердили: «Обаятельный, остроумный, мужественный». Только Наташа, но она ведь… А я-то, я! Если б не он, утонула бы. «Простите плохое». Да ничего плохого не сделал он. Почему злилась, как посмела? Никчемная, бесполезная, а он… Что делать? Сказал: «Больше ничего не буду говорить вам». Довела.

Давно уже никто не попадался навстречу. Только под ее ногами звенели доски тротуара. Домики становились меньше, казалось вот-вот должна уже быть хата Дубковых. Виктория всматривалась, не белеет ли в темноте. Где-то впереди глухо грохнула щеколда, донесся негромкий короткий разговор. Быстрые шаги, наперебой с ее шагами, дробили тишину. В пятнах слабого света от окон мелькала, приближаясь, женская фигура. Что-то знакомое почудилось Виктории в упругой походке, в поворотах плеч. Еще не видя лица, она узнала Настю Окулову, обрадовалась: