Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Так чего ж, ваше дело, пиши што хошь, — сказал Герасим. — А вот бы списать, как глухарь по весне токует. Вот я видал эту весну, на суку сидел он, утром его солнце маленько осветило, так он то синий, то малиновый — вот краса какая! Я думал — вот бы тебе, Лисеич, эдакую картину списать, охапку денег бы дали. Я глядел, рот открымши, ей-ей. А он и улетел. Я и стрельнуть забыл, загляделся, значит. Ну, рад… пускай улетел, его счастье.

— Вот бы еще каку картину надо бы написать, — сказал сосед мой Феоктист. — Перьвое, значит, — младенца мать в люльке качает, не спит. А другой рукой веретено вертит — жисть крестьянская. Другая картина, значит, — младенец вырос: парень молодой, товарищи его учат: водку пить и табак курить. Третье — женится, дети у его, а он дело бросает, на гуляньице поступает, опять же водка… Потом еще картина: он же в блуд поступает, ера кабацкая [55] ера кабацкая — от «ярыга» (ерыга, ярыжка, ярыжный человек) — здесь: пьяница, беспутный человек, голь кабацкая. становится, по трактирам, кабакам шляется, за девками в блуд ударяется, глаза вертятся, жулит. А кругом его — черти пляшут, радуются… Вот бы эдакие картинки-то списать. Пользительно.

— Эк ты, — вздохнул доктор Иван Иванович. — Блудницы!.. А без блудниц-то не прожить. Раз они есть, значит, нужны, а то на честных бросаться будут.

— А в деревнях у нас нету, — молвил Герасим, — у нас убьют…

— Пожалуй, убьют, верно, — согласился Серов.

— Народ дикий… — сказал доктор Иван Иванович.

Герасим засмеялся.

— А скажите, Герасим, — спросил Серов, — чему вы смеетесь?

— Да ведь чудно, Левантин Лисандрыч, — пошто они нужны, блудницы-то?.. Господам утеха. Нужны… чудно больно! Кому нужны они, блудницы-то? Да что вы!

Стоя в дверях, слушая, рыболов и слуга мой Василий Княжев тоже, как-то шипя, засмеялся и сказал:

— В городах-то шпаны много, — она заодно с хипесницами работает. Вы-то — господа, не знаете… А у нас в Москве, на Хитрове, знают. Я видал такого: барин, говорили — ученый. А у его жена. Она-то не жена, конечно, а так. Он-то кот, а она с ним работает заодно. Он ее наводит, на кого стрелять. Кто подурей, она сейчас охать, на мужа жалуется… Тот-то, подурей, и думает, что она в его влюбившис, — ну, и к деньгам дело идет. А было и такое, один ловкий такой, молодой, рассказал. «Я, — говорит, — в полюбовниках у одной был. Красивая была. А у ней муж. И вот он на меня прямо облаву устроил. Сколько я из-за нее мук натерпелся, в жулики попал. Да. Судили меня. Пришлось сознаться, хоша ничего и не воровал. Когда в окно залезал — поймали. Нельзя было сказать правду… Потом узнал, что она-то, самая, мужу и сказала, будто я браслет и кольца у нее украл и еще к окну добираюсь. А из-за чего? Она-то в то время другого себе любовника завела, помоложе, на его браслет и кольца свои потратила, а меня научила, чтоб в окно залез… Тут-то меня и сцапали…»

…По двору шла тетенька Афросинья. Бурая корова моя опять замычала — опять ей что-то по-коровьи сказала. Тетушка Афросинья остановилась, что-то ласково ответила и участливо покачала головой.

Помню, в России — и в городе, и в деревне — «собака» было ругательное слово. Говорили: «ах ты собака!», «собака лает — ветер носит», «что с ним, с собакой, говорить…», «собаке — собачья смерть». Так выходило, что собака — что-то позорное. Вообще, к собаке не было внимания.

В деревнях собаки зиму и лето жили на дворе и назывались «дворняжки». В избу, в дом, их никогда не пускали. Считалось грехом: нечистое животное. Кошка — другое, кошку можно держать в доме, а собаку — грех.

Большею частью дворняжек называли Шарик, Волчок, должно быть, потому, что когда спит дворняжка, то свертывается в клубочек и похожа на шарик. Ласковая собака была дворняжка.

Шарик в стужу, в зиму холодную, в мороз, спал где попало. Свернется шариком, сунет мордочку в живот и спит на снегу. Ему и тепло. Кормят Шарика или нет, а он все живет, сторожит дом, лает, много лает. Так и говорили про Шарика: «Пустолайка». Били Шарика ногой куда попало — не лезь! Били чем попало. Сказать по правде, отношение к собаке у нас было плохое, жестокое, несправедливое. Ее не чувствовали, не видали, не понимали величия собачьей души, преданности ее чистого собачьего сердца. Дворняжка — и только. Некогда было любить собаку… Жизнь трудна, заботы много, нужда, незадача, злоба, пьянство, горе — до собаки ли тут?

Шарик это все понимал, видел, все чувствовал — и нужду, и досаду хозяина, видел горе и неразбериху жизни, понимал, переносил побои, терпел.