Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Женился бы опять, — сказал Юрий Сергеевич.

— «Женился»… А кто пойдет? У его трое детёв. Да бедность. Кому надо? Дети-то у чужих кормятся. У его и коровы нет. Доить некому. Тоже жисть вдовья — лихо дело. Вот мы дивуемся на вас в деревне: вы по охоте балуете, а никады при вас жен не видно… Вот только Василь Сергеич привозил, по лету, Ольгу Ликсандровну. Эх, и хороша!.. Ласкова. У нас ее все бабы полюбили.

— Не беру, — перебил серьезно Афросинью приятель Вася. — Еще подстрелят ненароком друзья.

— Жены охоту терпеть не могут, — сказал я.

— Да и верно: не женская часть.

— Моя жена — медвежатница: медведя убила, — сказал Павел Сучков. — А тут медведей нет. Ну, и не едет…

— Ишь ты! — удивилась Афросинья. — Неужта ведмедя?.. страсть какую! Вот бы поглядеть на ее.

— Верно, — говорим мы, — восемнадцать пудов медведь.

— Ишь ты! — повторила Афросинья. — Вот так барыня!

Когда Афросинья ушла, мы оделись и вышли посмотреть зиму.

Сверху, из небесной тьмы, падал хлопьями снег на побелевшую пустыню. Вдали мелькал огонек, в избе деревни. И среди тишины и тьмы кто-то кричит:

— Кто тут? Я иль нет? Пил, исенат! [54] исенат (есеныт, ессеныт) ( местн .) — значение не найдено. Не твое пил. Черта лысого, исенат!.. Я иль нет мешок дал? А говоришь: пьян… Ты подносил, исенат! Рупь тридцать… кто дал? Я дал. А грит: пьян… Не твое пил.

— Что ты выпил? На пятачок, на рупь показываешь. Знаем тебя… Татарина убил…

— Караул! — закричал кто-то.

И потом — тишина, все смолкло.

Коля Курин подошел ко мне и кротко сказал:

— Мне, брат, за воротник снегу насыпало, прямо ужас! Ноги озябли.

— Ну что ж, — ответил я. — Пойдемте домой!

Хорошо было прийти в теплый дом. Какой контраст с ночной метелью. Горит камин. Чай. Коля сидит у камина: греет ноги.

— Вот, — говорит Коля, — плохо в такую ночь тому, кому пойти некуда! Да, брат… Это у нас — не Палестина. Там всегда лето, тепло. Взял камень, положил под голову и спи. Проснулся, на дереве гранаты висят, акриды, дикий мед. Ешь, брат! Все задаром.

— В пещерах — девушки голые женихов ждут, — сказал Юрий.

— Откуда? Вот всегда, Юрий… Почему в пещерах девушки… И к чему это? Ерунда!?

— Позволь — жара. Они и лезут в пещеры — прохладиться, женихов ждут.

— Как глупо! — сказал Коля.

— Это… из Библии.

— Ты читал в Библии? — спросил Василий Сергеевич. — В Палестине Иаков спал эдак, камень под голову подложил. Пришел лев да его и сожрал.

— Нет, что-то не помню. В Библии этого нет.

— Ну, довольно этой ерунды, — сердился Павел Александрович. — Скажи, Герасим, в такую ночь, в метель ты найдешь дорогу домой?

— Э-ка, — ответил охотник Герасим Дементьевич. — В таку пургу я шел раз из Остеева. Снег глаза слепит. Иду на авось, без пути-дороги. Под горку спускаюсь, и где — я не знаю. Вижу, обрыв, лес по ём спускается. Гляжу: дом. Узнал: Козиха. Дом там брошен. Мельник жил ране. Говорили: он деньги фальшивые делал. Под золото серебро подгонял. Ну, его и услали в Сибирь, а дом старый подгнивал. Вижу: в окне огонек светит, чуть-чуть. Я, это, подошел тихонько — в окне одно стекло, а то забито досками. Гляжу: там за столом сидят двое. На столе у них свечка горит, а они в карты дуются. Один — вот здоров, рыжий, а другой — помоложе, худой, вроде барина. И барыня — в стороне, платком голова повязана. А на столе деньги: сотни лежат. Куча! Водка в бутылке. Баранки, закуска разная: колбаса копченая, и револьвер лежит. «Батюшки, — думаю. — Чего это? Не иначе — лихое дело». Я, это, отошел тихонько да сбоку в кусту залег. Окно мне вбок видать. Я по нему из ружья: а-ах! Стекло звякнуло. Погасло!.. Они с другой стороны бегом из дому да в гору. Я крикнул: «Гони, справа! Эй, бери!..» Вот они бежали! И-их как!..

— Ты же убить их мог, — сказал Юрий.

— Нет. Я по окну, вбок дробью ахнул, близко… Так вот что. В эдакую пору, что сейчас, у нас по округе, часто, — то там, то в другом месте, по омшайникам, где крестьянин одежину, добро прячет из дому, от пожаров, — кажинную ночь кража. По ночи омшайник оберут. Беда! Никто не знает. Не пымают воров. Что хошь делай! А по деревням барыня ездила. И вот любезная, добрая… Бумага у ей от начальства была. Детям книжки разные — сказки, «Родное слово» — с картинками привозила и раздавала в деревне дарма. Вот ее благодарили: благодетельница! А я, когда в окошко глядел, барыня-то в голову мне влезла: иде я ее видал? Да-да: у нас в Букове, у меня была, в избе. Сыну Мишке книжку дала. А у меня опосля — в омшайнике одежину сперли: и шубу мою, и жены. Все. На триста рублев. Не в чем в церковь пойти… Когда я стрельнул по окну, убежали они-то, я в дом вошел, где они в карты играли. Пролез насилу: ходу не было, гниль одна. Зажег спицу. На столе — денег часть: видал я — боле лежало. А все же две сотни да мелочью сорок семь рублев. Да с ними я, ночь не спамши, прямо в Петров, к самому прокурору: думаю — верней, а то — кто знает? Отдаю ему деньги. Прокурор молодой. Туды, в дом, с исправником — так там, под полом, вот что одежины нашли!..