Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Ты чьи же валенки-то надеваешь? Вот у камина, посмотри, сушатся-то чьи?

— Да, верно, — радуется Юрий. — Мои.

И он в носках идет к камину, берет свои валенки и надевает.

— Вот! А говоришь: вино! Ты посмотрел бы, как Сафонов пьет. Кротков, Лихачев, Варгин? А как пил Мусоргский? Верно — я толст? Это у нас в роду… Смотри, смотри, — вдруг закричал он. — Снег-то какой валит!..

Я посмотрел в окно: в сумеречной синеве его кружились хлопья снега.

Я надел пальто и вышел на террасу. На сумрачный сад падал частый снег. И пахло чудной свежестью зимы.

Снег уже покрыл пятнами седые ели, крышу беседки. Что-то родное, свое, бодрое и радостное входило в сердце; снег, зима…

За поворотом дома показались мои приятели-охотники. Увидав меня, закричали, показывая глухаря: «Каков Вася?»

Как красив был огромный глухарь на фоне падающего снега!..

— Знаете, — сказал, подходя, Василий Сергеевич, — Колька спугнул.

— Да, брат, я, — торжествующе подтвердил Николай Васильевич.

— Собачье чутье у Кольки! — засмеялся приятель Вася.

— То есть как это «собачье чутье»? — обиделся Коля. — У меня, брат, ноги озябли. Ужас как!.. Я, брат, в штиблетах. Дай, думаю, пробегусь. Побежал, а из куста как затрещит. Вася — «бац-бац!». Я даже присел. Понимаешь ли? Вижу: дробь летит, прямо около.

— Ах так? Ты даже дробь видел, как летит? Замечательная личность! — сказал Юрий.

— И очень просто, — не сдавался Коля.

В доме из ягдташа Павел вынимал дроздов: «Раз, два, три, четыре, пять…» — и пару вальдшнепов.

— Каково? — радовался Юрий. — Молодцы!

— Вот, один, — сказал Герасим, кладя рябчика на стол. — Не идут: погода… Весь лес просвистал. Один, сердяга, отозвался.

Василий Сергеевич взвешивал глухаря на безмене, в кухне, и серьезно сказал:

— Двадцать два фунта…

— Довольно, — рассердился Сучков. — Врешь.

— Нет, не вру, — горячился приятель Вася. — Посмотри безмен.

Все пошли вновь взвешивать глухаря. Оказалось — безмен испорчен. Ленька вколачивал им кол на реке — привязывать лодку. Отправили сторожа-дедушку взвешивать глухаря к рыбаку Константину. Вышло 30 фунтов.

— Вздор! — вконец рассердился Павел Сучков.

Чтобы не забыть, Василий Сергеевич записал в «охотничий календарь»: «12 октября 1909 года взял из-под Николая к вечеру, в Феклином бору, на просеке, у межевой ямы, глухаря — весом 30 фунтов».

Приятель Вася торжествовал за обедом. Говорил:

— Завтра утром мы с тобой, Николай, опять пойдем, по пороше. Я из-под тебя зайцев набью.

— Ну нет, брат!.. Снег. Я тебе что ж, собака, что ль? Нет, дудки!

Охотник Герасим Дементьевич смеялся, закрыв глаза.

— Вот ведь бывает, — говорил он. — Ведь там собака Патрон был. Я видел, как он вел. Признаться, думал: по косачу. Ан вон что… Верно: глухарина — велик.

— Я его в Москву возьму. Пускай Мишка Клинов посмотрит…

— Ну, положим! Не будь меня — не видать тебе глухаря как ушей своих, — сказал медленно и серьезно Коля Курин.

— За Николая надо выпить, — предложил Юрий Сергеевич, — он охотничьей породы…

— Как это «охотничьей породы»? Я, брат, дворянин…

— Бросьте эти дурацкие шутки! — сердился Павел Александрович. — Надо завтра чуть свет, по пороше. Смотрите: все снег идет, — показал он на окно.

— Не забыть Кольку по лосиному следу пустить, — сказал приятель Вася.

— Это правильно, — подтвердил Юрий Сергеевич. — Выпьем за Колю!

— «Пустить»… как глупо, — сказал Коля обиженно.

— Лось днем в чепуре [52] чепура ( местн. ) — чащоба осинника. , в болоте держится. Не подойдешь. Ходу нет: потонешь, — говорил охотник Герасим. — А ночью — не видать: может, он вот тута, около, ходит. Утром видно: след даст. И волчий след увидать можно утром. А найди-ка его!.. И рысь у кручи, на Поповке, след даст. Я завтра покажу. А днем прячется…

Жареные дрозды, вальдшнепы были хороши. Принесла тетушка Афросинья. Говорила: «Не жарила рябца: полежать надоть!..»

— Присядьте, тетенька Афросинья, — попросили мы.

Налили ей рюмочку рябиновой. Она выпила и закусила маринованным грибком. Сказала:

— С охотой вас, господа; хорош тетерь — глухарь! У, велик! Василию-то Сергеевичу посчастливилось стрельнуть. Герасима Дементьича обстрелял.

— Я его увидал, да на него спугнул, — сказал Коля. — А то бы…

— Ишь ты! Вот что! Какой молодец! А заяц-то наш, ручной… Вот снегу рад, вот у крыльца кувыркается. Пляшет. Снег-то ест. Ныне утром рано, — разговорилась Афросинья, — я на реке белье полоскала, а на том берегу Прохор ходит. Пьяней вина!.. Кричит мне: «Иде мост? Моста нету!..» — «Э-ка, ты, — говорю ему. — Мост-то — ниже, эвона!..» — «Да нету его! — кричит. — Господи, и чево делатца». — «Где, — спрашиваю, — ты в таку рань набрался?» — «Под арестом был, — говорит. — У лесничего, за порубь. Двенашину [53] двенашина — бревно в двенадцать аршин. спер. Так вот, с им, по случаю вдовства, дернули. Мы с им — одногодки, вдовы… Жен вспоминали, упокойниц. Оба… Вспомнили, поплакали… Оба, по такому случаю… Без жен тоже повоешь… Авдотья моя была работяга. Раз меня кнутом попотчевала…» — «За вино, знать». — «Да, за это самое… Дрался… А когда померла, не с кем стало и поругаться. Вот, зима на носу. Сиди один, пей чай. Дело-то какое… И моста не найду…»