Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

Пришел к себе и сел за письменный стол. Писал долго. Прочтет — и бросит, и пишет снова. Встал, взял палку, котелок, ни к чему сказал кухарке: «Дура, я не приеду, ничего не готовь» — и уехал на станцию. Проходя мимо дачи Лаврушки, повернулся и плюнул.

Чиновник пробирной палатки больше на дачу не вернулся. Но к Лаврушке как-то вечером приехал с колокольчиком исправник, такой полный седой старик.

— У вас тут, сударь, без прописки проживает княгиня Аранская, — сказал исправник. — Где она находится?

Лаврушка все чистосердечно рассказал старику. Тот, слушая, багровел от смеха:

— Слышь, вот что… Вот до чего я актеров люблю…

И вынул из кармана кошелек, дал три рубля.

— Слышь… Пошли кухарку или сбегай сам, достань коньячку три звездочки. Выпьем… Утешил ты старика.

— Что вы, — сказал Лаврушка, — я ведь не имею права угощать вас — вы власть…

И тут же крикнул:

— Авдотья, тащи все на стол!

— Понял, значит, начальник, как наши выучили потрясучего, — сказала с поклоном Авдотья и, смеясь, поставила на стол графины и закуски.

Грустный человек сидит у окна. Широкоплечий, в светлых волосах его белеет седина. Говорит про себя:

«Пятьдесят один стукнуло, и отставка… Да… тяжело. Пенсию двадцать восемь целковых дали. Вот становым был столько лет в Боголюбовском уезде. Да… тяжело. Еще не стар, а вот… Во Владимире жил, квартира была, отопление, освещение. А вот назначили нового губернатора, и отставка мне вышла. Да-с. Погодите, посмотрю, как вы теперь на Клязьме мост без меня разведете, как барки пропустите — собьют! Погляжу я… Да что, нового назначили, молодого. Армейский, в полицию служить пошел. Знаем: наверное, в карты продулся. А я верой и правдой служил, и вот… Стар — сказали. Да нет! Мне брандмайор Черемушкин — душа-человек — шепнул по секрету, что отставка мне вышла за ершей. Вот ведь что. Верно: на Клязьму ходил ершей ловить на удочку. Пристрастился. Ну, и ерш… пяток на фунт, справа берет, где потише, у моста. Писарь Свистунов на реку носил мне бумаги подписывать. Верно! Чего ж тут? Все аккуратно было. Это он, должно быть, донес. Он — не иначе. Эх, народ!.. А я крестил у него дочь. Еще тоже намекали — пью. И курица пьет. Я не человек, ежели поутру стаканчик не пропущу… И закусишь, бывало, сардинкой Кано [34] сардинка Кано — сардины в прованском масле французской фирмы «Филипп и Кано». . А теперь что: дернешь — тарань, закусишь спинкой — соль одна. Ну, спасибо его величеству и на том… Вот что! Он-то ведь и не знает правду, разве ему скажут?.. А справа, с моста, на Клязьме, где к плотику, у ивнячка, — вот ерш берет! Ну, ерш!.. Это ведь что за уха!.. Ну, а по мосту-то губернатор новый ехал, черт его нес, прости, Господи. Ну, и видел: становой ловит… Ну, жизнь!.. Квартира была, а теперь вот комнату нашел. Домовладелица Соловьева… лавка у ней — галантерея. Прежде, бывало, меня как завидит, уж вот как: вся харя расплывается, любезная такая. А сейчас деньги, шесть целковых за месяц вперед давай, племянника посылает… Вот ведь что. Все продал: и шинель, и мундир. На фуражку красный околыш нашил. Отставка. Пошел вечером на мост, на Клязьму, посмотрел его с одной стороны, с другой, по перилам смотрю. Вижу — разводили в утро мост, пропускали барки, а свели неверно. Вот ведь новый-то… не может! Эх, думаю, ну, народ, без меня мост свести не могут! По весне лес не прогнать нипочем — все барки разобьет. На мосту сторож Игнат, уж вижу, знает, что отставка. Бывало, бежит ко мне: „Ваше благородие…“ А теперь подошел, сукин сын, говорит так вольно: „Кто рыбу удит, у того ничего не будет“. Вот ведь что! Прежде не смел бы так разговаривать, прежде: „Вам удочку, ваше благородие, приготовить?“ А теперь — „ничего не будет…“. Знает, стервец, что отставка мне вышла, знает».

Наловил становой у моста на удочку ершей и понес к себе. Вечер. Сидит один у себя в комнате, зажег лампу, взял нож и чистит пойманных ершей. Никого нет. Пошел на кухню, просил сварить на тагане уху. «Поздно, — говорят ему. — Завтра к утру сварите». Экая скука — один!.. никто и не зайдет.

Лампа горит, керосин подорожал… Потушил становой лампу и прилег на постель. Не спится. Вспомнилась ему жена его Надичка и сын Володя. Юнкером на войну турецкую ушел и там и остался… Под Эрзерумом. «Мало я его видел: он в корпусе жил, только на праздник приходил. Все некогда было».

Встал с постели становой. В окно свет от уличного фонаря. Подошел к шкафу, открыл дверцу, достал бутылку и выпил из нее порцию, а закусить нечем. Хлебца на столе нашел и опять лег.