Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Не надо! Не надо! — закричали мы все.

— Это подло! — крикнул Коля Курин.

— Вы немножко осторожней выражайтесь, Николай Васильевич, — сказал, садясь в тарантас, Караулов.

Оказалось, что Коля «подло» крикнул нам за то, что мы запретили застрелить зайца.

Мы поехали к самой речке. У перевоза, по ту сторону, стояли на горке сараи деревни и виднелись верхушки деревьев моего сада. А у берега трое копошились над старой лодкой. Медленно двигались ледяные глыбы, надвигаясь одна на другую, ломаясь, — на реке стоял шум и хруст льда.

— Гони лодку! — кричал возчик Феоктист.

С той стороны отвечали:

— Гони-и!.. Подождешь!.. Течь… конопатить надоть…

— Вот, — кричит другой, — кады прогонит вашутинский лед, легче станет. Озорно!.. Не проехать нипочем…

Мы стоим, молчим. Мрачно двигаются льдины речные.

— Чего ж, обождать надо, — говорит Феоктист. — Ишь, чего его гонит…

— Когда же его пронесет-то?

— Да кто знает… — отвечают нерешительно возчики. — Ежели на Выселки поехать, переждать… али к леснику Сергею Лобачеву, он нам рад будет.

— Верно, — соглашаемся мы. — Едем к Лобачеву, у него хорошо.

В огромном ровном сосновом бору стоит дом лесника Лобачева. Радостно встречает нас лесник с семьей.

— Пожалуйте на праздник, разговляться…

В большой горнице стоит накрытый белой скатертью стол. На нем на тарелках красные яйца. В углу у иконостаса горит лампада, восковые свечи.

Мы раздеваемся, вынимаем наш кулич-пасху и ставим на стол. На куличе был сахарный барашек, его нет.

— Это я его дорогой съел… — сознается кротко Коля Курин.

На него неодобрительно косится Юрий Сергеевич.

— Пить хотелось… — оправдывается Коля.

— Как хотите, — удивляется Юрий Сергеевич, — но Николай — совершенно неразгаданная личность…

В двенадцать часов поем все «Христос воскресе». У лесника гости — учительница, сын трактирщика и угольщик Семен. Стол полон угощеньем, чего только нет: тетерева, утки с груздями, лосина, окорок, маринованные грибы, щучья свежая икра с молодым луком, лещи, караси… настойки полынная, березовая, смородиновая, мятная. Творожники, лепешки, оладьи… Пир — горой.

Павел Александрович, увидав гитару студента — сына лесничего, пел, глядя на молодую учительницу.

— Идите! — сказал Юрий Сергеевич, стоя в дверях. — Что в лесу делается!.. Какой оркестр!..

Мы все вышли на крыльцо. В призраке утра дышал лес, полный пения птиц.

Красой зеленой покрывает солнце землю, посыпает ее цветами, но в вечернем сумраке весны, в заре вечерней, есть весной какая-то тайная печаль. Я всегда чувствовал в вечере весны грусть глубокую.

Среди серого мелколесья, у склона к ручью, где за сучьями обнаженной ольхи потухала вечерняя заря, где в тишине леса замирают звуки соловьиной песни, я стоял на тяге в ожидании, когда появится, коркая, вальдшнеп.

Я чувствую грусть и одиночество. Помню, рядом со мной стояла на тяге знакомая милая женщина, и я чувствовал от нее еще большую тревогу в сердце, одинокую.

С тяги я шел домой по талой потемневшей в сумраке вечера земле. Передо мной, далеко за мелколесьем, темнела среди больших берез и лип крыша моего дома, и дом мой сливался с печалью вечера. Все кругом было в тишине вечерней. Я вижу, как из дому идет мой дед-сторож, несет крынку молока, и корова стоит у сарая, и все как-то тихо, печально. И глухо в доме у меня.

Я вхожу с моей спутницей по ступеням крыльца в темную комнату, зажигаю лампу, и около — она, такая чужая, временная моя гостья.

Над моховым болотом, за которым далеко расстилались рядами леса, взошел круглый месяц, как розовый кружок на лиловой мгле ночного неба. Весенняя ночь пахла сыростью земли, и я почувствовал: в далях лесов и в месяце — была та же тайная печаль. И дом мой, освещенный лампой, был тих и сиротлив. И почувствовал я, что эта женщина — не что иное, как молчащее любопытство, что жизнь окутывает меня какой-то тревогой людского базара, где обольщенье называется любовью, где честь почитают за глупость, а обман за ум, где плутовство и выгода — бытие.

Ярко горит хворост в камине. Огонь веселит освещенные стены моей деревенской мастерской, и как красиво блестят золотые с синим фарфоровые вазы, стоящие на окне, за которым видны темные силуэты высоких елей. Все кругом — одна симфония весенней ночи: вазы на окне, темные ели, фигура молодой чужой женщины, — все сливается в одно: ночь. И краски, которые я кладу на холст, звучат в разнообразии, и сущность живет в моем очаровании от окружающего молчания ночи.