Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Вы ваши шутки бросьте…

— Ну, довольно, надоело, — сказал я. — Пойдемте-ка ужинать.

Мы все направились к дому. Войдя в коридор, мы услышали, как в моей мастерской залаяли собаки.

— Что такое? — остановился Василий Сергеевич.

Отворив дверь, мы увидели лающего Шутика, за ним немножко подлаивал и Феб. Шутик бросился ко мне, виляя хвостом и прыгая от радости.

— Хорошая собака, — сказал я. — Видишь, дом стережет. Ласковая собака.

Василий Сергеевич взял плетку.

— Постой! — остановил я. — Что ты?

— А зачем убежал?

— Да он не убежал, он здесь спал. Нельзя бить собаку — испортишь.

— Я прочел в охотничьем календаре, что перед натаской собаку кормить не надо.

— Ну так вот в чем дело, — удивились приятели. — Она с голоду одурела…

Когда я спал, то Феб всегда ложился у меня в ногах. На этот раз и Шутик примостился там. И было мне почему-то приятно, что две собаки лежат со мной. И странно, что заяц тоже подошел к постели. Я его за уши поднял к себе. Удивило меня, что Шутик не обратил на него никакого внимания. Что же за тайна? Больше заяц не боялся Шутика…

Все мои приятели удивлялись и не могли объяснить этого их сговора…

— Да… тайна, тайна… — сказал Иван Иванович. — И нет этого у людей.

Много мне в жизни приходилось встречать людей разных положений, сословий, многих знать и говорить с ними — крестьян, купцов, вельмож, министров…

И сколько было среди них людей недовольных, озабоченных. Перед этими русскими людьми все другие были всегда виноваты. Они как бы сочиняли эту виновность. А зачем это было им нужно — никому не известно.

Они возводили и сплетали друг на друга всяческие небылицы. Но больше всего они жаловались со скорбью и негодованием на тяготы русской жизни.

Я всегда удивлялся этой особенной черте их характера и не мог уяснить — почему они находили удовольствие в постоянном брюзжании.

Русскую жизнь они представляли такой, какой она никогда не была. И людей не было таких уж плохих, какими их воображали.

Эти вечно недовольные люди знали про вас то, чего вы никогда и не знали. Никто им не мог угодить. Все всегда перед ними были в долгу…

Знал я одного богатого человека в Москве. Лицо серьезное, мрачное, озабоченное. «Фабрика, что ли, его одолевает? — думал я. — Нет. Встретите вы его, едет он на своем рысаке. Остановится поговорить с вами, а на лице скорбь».

— Что вы такой грустный? — спросишь его.

— Поневоле, поневоле… — заговорит он часто, поводя глазами в стороны. — Вот, был на выставке… да, был. Видел ваши картины. Конечно, розы, все розы… Да, розы… Вам бы побольше оканчивать, лепестки-то оканчивать. Балуетесь все… А-ах! — вздохнет он со скорбью. — Отделки нет. Прежде отделка-то была какая! А теперь отделку-то забыли. А жаль. Способности у вас есть…

— Вижу, — говорю я, — вы меня жалеете.

— Как же, как же… Работаете мало. Мы от вас все картины большой ждем. А ее нет…

«Что за черт! — думаю я. — Неужели он и вправду скорбит обо мне? Миллионер. Холостяк. Домашний доктор его осматривает и утром, и на ночь. Что за обедом кушать — предписывает…»

И спросил однажды мой один приятель, веселый парень, этого скорбного богача — отчего он не женится.

Тот замигал от страху:

— Поневоле, поневоле. Скучно, один. Ну как это вы говорите — «отчего»? А поверить-то как? Как в душу войти, узнать? Боишься. На тебя она смотрит или на деньги твои? Как узнать-то?

Тут мой веселый приятель возьми и скажи:

— По-моему, вы повеселели бы, если бы у вас деньги отнять.

— Что это вы говорите, пустяки какие! К вам это не идет. Как это — деньги отнять? Взбредет же такая чепуха на ум!..

— А вы бы попробовали бедняком прикинуться, помните, как в оперетке «Нищий студент»; [149] «Нищий студент» — оперетта К. Миллёкера (1882). притворился, чтобы найти бескорыстную любовь.

— Было, дорогой, всего было. И меня доктор к артисткам возил. Притворялся. Узнавали. На такую раз попал — беда. Насилу распутался… Я ей деньги какие отвалил, чтобы развязаться… Вернула! Вот ведь как в душу-то лезут. Вот как себя показывала. Женить хотела. Давно уж это было, давно.

— А не думаете ли вы, — сказал мой приятель, — что это была единственная женщина, которая вас любила?

— Да полноте, — обиделся фабрикант, — где же! Женить хотела. Потом, знаете, что ни скажешь, она все смеется, как терпеть-то? Все несерьезно.

— Трудно на вас угодить, Петр Иванович. Все не по вас. И никогда вы не знаете, кто перед вами.