Константин Коровин - «То было давно… там… в России…»

— Товарищ, — говорю, — дайте разрешение проехать по железной дороге в деревню, дом у меня там и мука, в Москву привезти, а то здесь есть нечего.

— А муки-то у вас много? — насупился интеллигент.

— С пуд есть, — говорю.

— А вы кто, элемент?

— Элемент, — говорю.

— Нетрудовой элемент?

— Трудовой, — говорю я. — Вот посмотрите, у меня руки — правая большая, а вот левая много меньше.

Он посмотрел на мои руки и спросил:

— А вы что этой рукой, вертите, что ли, что?

— Верчу. Кистью верчу туды-сюды.

Он мрачно посмотрел на меня и стал писать записку: проезд по железной дороге.

Получив пропуск, я пришел домой и говорю слуге и приятелю моему Василию:

— Ну, Василий, едем. Раздобудем чего поесть, только надо захватить кое-чего на обмен.

Василий берет мешок и запихивает в него платье, занавески с окон, всякую всячину. На столе у меня всякая мелочь — кольцо с фальшивым бриллиантом от Тэта.

Надеваю его на палец.

— Чего это вы? — говорит Василий, смотря на кольцо. — Никак это не возможно. Чего это вы бриллиант на палец надели? Увидят — убьют, убьют беспременно.

— Он ведь фальшивый, Василий. Может, дадут в деревне пяток яиц.

Василий пристально посмотрел на мое кольцо, провел пальцем под носом, отвел черные глаза в окно и, глядя на улицу, сказал:

— Убьют. Нешто разберут — фальшивый аль нет. Беспременно убьют…

В вагоне 3-го класса стекла выбиты. Вагон набит битком. Мешочники, солдаты, крестьяне.

Я примостился на лавочке с краю. На полу внизу сидели бабы с детьми, рабочие, и все тотчас же стали смотреть на мою руку, на которой блестело кольцо. Стоящие тоже смотрели.

В разбитые окна вагона были видны мелькающие леса, сжатые поля — печальная осень.

Сквозь толпу пассажиров в вагон протиснулся человек в черной кожаной куртке и черном картузе. У пояса висел наган.

Приблизившись ко мне, он прогнал баб и сел против меня. Посмотрел на кольцо и спросил, наклонившись близко ко мне:

— Пятерку дали?

— Нет, — ответил я, — два рубля.

— Я-то вижу… — сказал человек в куртке и улыбнулся.

Смотрю — Василий покосился на меня и пошел к дверям, сделав и мне знак глазами, чтобы я уходил.

— Товарищ, — сказал мне шепотом человек с наганом, — сымите кольцо, а то народ волнуется. Весь вагон глядит — думают, настоящее.

Я снял кольцо и спрятал в карман.

— А вы, товарищ, элемент будете?

— Элемент, — отвечаю.

— Нетрудовой?

— Нет, трудовой.

Сжав кулаки, я показал ему руки. Он поглядел и сказал:

— Правая много боле. Чего ж, на заводе что вертите или что?

— Кистью верчу с краской туды-сюды.

— Вот, вот, — ответил он. — А кольцо-то вам зачем?

— Обменять хочу, товарищ. Может, десяток яиц дадут.

— Не надевайте, а то арестовать велят.

И он ушел.

В другом вагоне я нашел Василия. Мы слезли на станции и пошли осенней, покрытой лужами дорогой.

Тих был осенний вечер. В далеком небе раздавались гортанные звуки летящих журавлей. Унылы и печальны показались мне знакомые места, речка и моя родная земля.

Дом мой был тосклив и жалок. Не встретили меня мои собаки — их уже не было. Не было и сторожа-дедушки.

Я зашел к соседу, к тетушке Афросинье. Она обрадовалась, увидав меня.

— Заварю, заварю, — засуетилась она, — сейчас мятки заварю. Чаю нет, сахару нет. Лепешки принесу. Спрятала, а то отбирают.

— Тетушка, — говорю, — у меня мука в доме есть. Возьми. Боле пуда.

— Да что ты? Эка! Все взяли: и подушки, и самовары, — все. Какая мука? Чаю что, поди! И чего это? Отбирают!..

Я сидел и пил теплую мяту.

— Давно не были, — сказал Феоктист.

— А где же дед?

— То тут, то там. У дома держится. Обобрали и его. Сети отняли. Не вяжет боле, да и нечем. Озорство идет. Лихо дело!

— Вот, — говорю, — в мешке Василий привез одежину. Наменять на что. Вот еще кольцо фальшивое, дадут, может, яйца.

— И что ты, дорогое кольцо. Спрячь, в землю спрячь, а то убьют. Нешто можно, что ты! За одежину-то что и дадут — картошки, а муки-то мал-мала. Знать, до лета сами помрем.

Печальная луна взошла над моховым болотом. Обеднели клены, и мрачно, уныло дремал, ожидая зимы, мой милый сад. И вот, в этом умирании осени, вместе с садом умирало и то прекрасное, для чего я жил…

Василий подошел ко мне и сказал:

— Чего… спать-то не на чем? Все пропало. Одеял нет…

Я ходил в темноте по моему дому, держа в руках зажженную лучинку. Все было разбросано, перевернуто. Посуды не было. В углу кухни увидал плошку моей собаки — пойнтера Феба. Он умер давно. Я похоронил его в саду. Воспоминание о Фебе вошло в душу чем-то светлым, чистым, радостным.