Валерия Шубина - Мода на короля Умберто

Она пришла, когда ученика уже отпели, похоронили и составили опись его нехитрых вещей: часы глухие с цепочкой, кошелек с деньгами (1 руб. 35 коп.), несколько экземпляров журнала «Пробуждение», записная книжка с заметками… Конечно же директор не может пренебречь просьбой опекуна, заключающей телеграмму, и деликатно сообщает обстоятельства, зачеркивая слова и подбирая нужные:

«Особенно грустен стал он после смерти своего отца осенью 1912 года. Какая-то тоска и апатия одолели его, он по целым дням молчал, отделываясь от расспросов односложными фразами. В отпуски почти никуда не ходил и время каникул проводил тоже в училище…»

Щербаков пишет и мачехе, тем более что ее требование: «Немедленно известите…» — сопровождено оплаченным ответом. «Примите, милостивая государыня, уверение в моем совершенном почтении», — заканчивает он послание. А когда она вскоре приезжает из Одессы в Ялту и останавливается на даче знакомого генерала, директор, наверно, с той же почтительной настороженностью отвечает на ее нервные вопросы и совершенно однозначно говорит, что вещей в обыкновенном смысле слова у ее пасынка не было, а то, что способно таковыми именоваться, сдано в полицейский участок, и помощник пристава Никульников расписался в приеме.

Пошла ли она в класс, где он уткнулся в дубовый пол, или встретилась с тем, кто первый поднял тревогу, а может, подробности лишь расстроили бы ее слабое здоровье и она уехала, не открыв душу для них? Да и какое, собственно, это имеет значение?!

БЫЛ ПРАЗДНИК БЕЛОГО ЦВЕТКА. РАНЬШЕ БЫЛ ТАКОЙ ПРАЗДНИК. В ЭТОТ ДЕНЬ УЧЕНИКИ ОБЫЧНО ВИЛИ ГИРЛЯНДЫ. ВОЗЛЕ МИНИСТЕРСКОЙ ДАЧИ СТОЯЛ АВТОМОБИЛЬ, КОТОРЫЙ ИМ ПОРУЧИЛИ УКРАСИТЬ. ОНИ ШУМНО ВЗЯЛИСЬ ЗА ДЕЛО, ВРЕМЯ ОТ ВРЕМЕНИ ПОГЛЯДЫВАЯ НА МАЛИНОВЫЕ ДРАПИРОВКИ В ОКНАХ: НЕ МЕЛЬКНЕТ ЛИ КРАСИВАЯ ДОЧКА СМОТРИТЕЛЯ, ИМЕВШАЯ ОБЫКНОВЕНИЕ КАТАТЬСЯ ПО САДУ НА ВЕЛОСИПЕДЕ? А ТОТ, С КЕМ ОНА НЕДАВНО СТОЛКНУЛАСЬ И КОМУ СО ЗЛОСТЬЮ СКАЗАЛА, ПОТИРАЯ УШИБЛЕННУЮ РУКУ: «Я ВОЗВРАЩУ ВАМ НЕСЧАСТНЫЙ ГЕРБАРИЙ. ВЫ — НЕ РЫЦАРЬ. ВЫ — ЖАЛКИЙ СМЕШНОЙ ПОЛЯК!» — ПРЯТАЛ НА ГРУДИ ПРЕДСМЕРТНУЮ ЗАПИСКУ. В ПУСТОМ УЧИЛИЩЕ ТИШИНА. СЛЫШЕН ЛИШЬ ШЕЛЕСТ ГЛИЦИНИИ, УКРЫВАВШЕЙ ЗДАНИЕ. ГРОЗДЬЯ НЕЖНО-СИРЕНЕВЫХ ЗАВЯЗЕЙ СКВОЗИЛИ В ЕЕ СОЛНЕЧНОЙ ЗЕЛЕНИ…

ЧЕРНЫЕ ДРОЗДЫ МЕТНУЛИСЬ ОТ ВЫСТРЕЛА И НА СЕКУНДУ УМОЛКЛИ. И ЧУТЬ СИЛЬНЕЕ ПРЕЖНЕГО КАЧНУЛИСЬ ДЛИННЫЕ ГРОЗДЬЯ. БОЛЬШЕ НИКТО НЕ ВСТРЕВОЖИЛСЯ. ПРОСТО ОДИН ИЗ УЧЕНИКОВ ВЗДУМАЛ УКРАСИТЬ ЦВЕТАМИ СВОЙ КЛАСС И ПОБЕЖАЛ С БУКЕТОМ… ЕДИНСТВЕННО, О ЧЕМ БУДКОВСКИЙ ПРОСИЛ, — ХОРОНИТЬ БЕЗ РЕЛИГИОЗНЫХ ОБРЯДОВ.

Директору стало жаль сироту, он не решился провожать его в последний путь без прощального слова и пригласил ксендза. Скорее всего, он потом раскаялся, раздосадованный лишней морокой. Меловая бумага все объясняет — на бланке римско-католического прихода. Отпевание?.. На каком основании? Его высокопреосвященство требует резонов. А тут еще ксендз не отступает от своего: не уплатили за службу. А ведь он ехал в праздничный день, за шесть верст от Ялты, да и приход его малочислен и беден, никакой поддержки от правительства — одна надежда на верующих, и от состоятельных за отпевание в черте города приличествует рублей двадцать пять, а уж за чертой…

Деньги мачеха не рискнула перевести, отсылая к опекуну. И на ее новое письмо директор смиренно отвечает:

«Залог, который внес генерал-майор Будковский при поступлении сына в училище, выплачен погребальной конторе Барильо. Примите, милостивая государыня, уверение в моем совершенном почтении».

А опекун? Где голос крови? Кажется, родственник не торопится с долгом. А знаменитый польский гонор? Или бумаги утрачены? Листаю, листаю, листаю. Вот! Страничка в линейку, вырванная из тетрадки, — желтые пятна времени на щегольских размашистых буквах. Я закрываю глаза. Неужели и здесь ни капли сочувствия, хоть словечко…

Впрочем, кого я прошу? Опекуна, стену или новейшее кабинетно-бетонное образование в человеческом облике — своего нового гостя Келейника, занявшего баррикаду возле крылатого льва. Уж не окопались ли, Виктор Волокитыч, чтобы защищать незыблемый порядок вещей? Допускаю, я слишком снисходительна, навязывая ему безвредное равнодушие стены, но стоит пожалеть бедняжку, ведь с той же преданностью, с какой лижет зад крылатого льва, он утверждает устои отечества.

Я вижу его в комнатенке с окнами на север, куда приходишь, словно за подаянием, — унижение, обязательное почти для каждого, кто не хочет рвать добычу из зубов. Келейник излучает свет, он доброжелателен, как подобает твоему лучшему другу. Позванивая длинными очковыми цепями, которые болтаются, как подвески у грузинской княжны, он сразу предупреждает: «Придется подождать. Минутку-другую, возможно, больше. Неотложное задание. Разве над вами каплет? Нечего есть? Или вам негде жить? Но ведь это же прекрасно. Еда поддерживает жизнь, а жизнь, как известно, вредна — приводит к смерти».