Денис Джонсон - Иисусов сын

– Я угощаю, – сказал я.

– Ни черта подобного, – сказал Уэйн.

– Да брось.

– Это, – сказал Уэйн, – мое жертвоприношение.

Жертвоприношение? Где он взял-то это слово, жертвоприношение? Никогда ничего такого не слышал.

Однажды я видел, как Уэйн посмотрел через покерный стол на – я не преувеличиваю – самого большого и самого черного парня в Айове и обвинил его в том, что тот смухлевал, просто потому, что он, Уэйн, был немного раздосадован тем, какие ему достались карты. Вот как я понимал жертву – пренебречь собой, отказаться от своего тела. Черный парень встал и обхватил горлышко пивной бутылки. Он был выше всех, кто когда-либо заходил в этот бар.

– Давай выйдем, – сказал Уэйн.

– Мы не в школе.

– Что это вообще, блин, на хрен значит?

– Я не собираюсь выходить куда-то, как школьник. Если хочешь попробовать, давай разберемся здесь и сейчас.

– Здесь не место для таких дел, – сказал Уэйн, – здесь женщины, дети, собаки, калеки.

– Блин, да ты просто напился.

– Да насрать, – сказал Уэйн. – Ты для меня не страшней пердежа в бумажном пакете.

Огромный парень, который легко мог его убить, ничего не сказал.

– Сейчас я сяду, – сказал Уэйн, – и буду играть, и пошел ты.

Парень покачал головой. И тоже сел. Это было удивительно. Он мог протянуть руку и, сжав пальцы на две-три секунды, раздавить череп Уэйна как яйцо.

А потом было одно из этих мгновений. Я помню одно такое, мне тогда было восемнадцать и мы валялись днем в кровати с моей первой женой, мы тогда еще не были женаты. Наши голые тела начали светиться, а воздух стал такого странного цвета, что я подумал, что жизнь покидает меня, и всеми фибрами и клетками своего молодого тела я хотел ее удержать, сделать еще один вдох. Моя голова разрывалась от грохота, я поднялся и пошатываясь открыл дверь в то, чего никогда не увижу снова: где теперь мои женщины с их ласковыми влажными словами и привычками, где дивные ядра града, хлопающиеся в зеленую прозрачность лужаек?

Мы оделись, она и я, и вышли в город, по щиколотку засыпанный белыми, легкими камнями. На это, наверное, похоже рождение.

Это мгновение в баре, после того как едва не произошла драка, было похоже на зеленую тишину после града. Кто-то угощал всех выпивкой. Карты лежали на столе, рубашкой вниз, рубашкой вверх, и как будто предсказывали: что бы мы друг другу ни сделали, это смоет алкоголь и оправдают грустные песни.

Уэйн был частью этого.

«Вайн» был похож на вагон-ресторан, который каким-то образом сам сошел с рельс в болото времени – ждать ударов чугунного шара. И удары уже слышались рядом. Из-за реновации они рвали на части и выбрасывали на свалку весь центр.

И вот мы сидели там, в тот вечер, у каждого было почти по тридцать долларов, и наша любимая, наша самая любимая девушка стояла за стойкой. Хотел бы я вспомнить ее имя, но я помню только ее милосердие и ее щедрость.

Вообще, все, что было по-настоящему хорошего, случалось, когда рядом был Уэйн. Но тот вечер почему-то был самым лучшим из всех. У нас были деньги. Мы были чумазые и уставшие. Обычно мы чувствовали вину и страх, потому что с нами что-то было не так и мы не знали что; но в тот день мы чувствовали себя как люди, которые поработали.

В «Вайне» вместо музыкального автомата было настоящее стерео, которое бесконечно проигрывало песни сентиментальных расставаний и алкоголической жалости к себе. «Сестра», – всхлипнул я. Она наливала двойные как ангел, прямо до самой кромки стакана, не отмеряя. «У тебя отличная подача». Приходилось склоняться над ними, как колибри над цветком. Я встретил ее много лет спустя, не так давно, и когда я улыбнулся ей, она, кажется, решила, что я с ней заигрываю. Но я просто хотел показать, что помню. Я никогда тебя не забуду. Твой муж изобьет тебя удлинителем и автобус уедет, оставив тебя стоять там всю в слезах, но ты была моей матерью.

К тому времени я проработал в отделении неотложной помощи недели три. Это было в 1973 году, в конце лета. На ночной смене делать было нечего, кроме как сортировать страховые отчеты за день, и я пошел слоняться по больнице. Зашел в кардиореанимацию, спустился в кафетерий и так далее – я искал Джорджи, санитара и моего хорошего друга. Он частенько воровал таблетки из шкафчиков с лекарствами.

Джорджи протирал шваброй кафельный пол операционной.

– Все еще моешь пол?

– Господи, здесь столько кровищи, – пожаловался он.

– Где? – По мне, так пол выглядел вполне чистым.