Николай Дубов - Горе одному

— Алеша, у меня к тебе большая просьба: сделай, пожалуйста, энергичное выражение лица… Только понапористей!

Алексей полушутя, полусерьезно тузил и Костю и других, но они только ржали, как жеребцы, и продолжали его поддразнивать, пока им самим не надоело…

…— Так в чем дело, молодой человек? — спросил Алов и спрятал зеленую папку в стол.

Алексей замялся. Этот Алов и теперь мог написать какую-нибудь чепуху… Но, в конце концов, он ведь написал тогда правду? Толку не было, верно. Но сейчас какой, собственно, нужен толк? Напишет правду — и всё. А больше ничего и не нужно. Все, и Витька, конечно, тоже, поймут, что это показуха и очковтирательство…

Слушая Алексея, Алов прикидывал. Конечно, можно бы сделать заметку о дутых передовиках. Тут Горбачев прав, такие есть… Но, во-первых, редактор ругался уже не один раз: «Хватит, понимаешь, этой критики! Надо поднимать дух, воспитывать на положительных примерах, а не критиканством заниматься!..» А во-вторых, в столе лежала зеленая папка. На обложке ее каллиграфически была выведена надпись — «Опережая время» и подзаголовок — «Опыт передовика производства В. Гущина». Все листы в папке были еще девственно чисты, но на них незримо было записано его, Юрия Алова, будущее: деньги, слава и, кто знает, может быть, Киев или даже Москва… И все может обратиться в ничто из-за этого парня, на которого он не пожалел тогда в очерке своих лучших образов и мыслей…

— Так, так, молодой человек, — сказал Алов, выслушав Алексея. — Хорошо, что ты пришел ко мне… Сам я этого вопроса решить не могу, мы посоветуемся с редактором… А пока — желаю успеха!

Как только дверь за Алексеем закрылась, Алов снял телефонную трубку.

Алексей пришел раньше назначенного часа. Он всегда приходил раньше. Не потому, что боялся опоздать. Чтобы без помехи подумать. О ней он думает постоянно. Она во всем. В том, что он думает, говорит, делает. Если бы не было ее, все было бы иначе. Как? Неизвестно. Только совсем иначе. Но она есть. И самое важное, что она — есть. Все другое тоже важно, но не так, по-особому. А она — всячески. Значит, вот это и есть любовь?

Почему он полюбил именно ее? И именно теперь. Не теперь, уже давно — больше года, но все-таки… Раньше ведь не любил. Раньше она ему просто не нравилась. Была просто себе девчонка. Некрасивая девчонка. Угловатая, голенастая, рот большой… И как мальчишка. Сдачи могла дать кому угодно, ничего не боялась. Бояться-то она и сейчас ничего не боится. Только совсем переменилась. Очень красивая стала? Если разобраться, ничего особенного. Глаза? Они и тогда были большущие. И волосы так же поднимались волнистой шапкой. Ну, выше стала, выросла — дело же не в росте. Каким-то непонятным образом угловатость превратилась в стройность и… стремительность. Это что-то такое в лице, в глазах. Они будто все время летят. Распахнуты навстречу всему. И летят…

Когда-то ему казалось, что лучше Аллы никого нет и быть не может. Смешно. Он ее встретил как-то. Она его не узнала или притворилась, что не узнает. Он узнал сразу, хотя узнать нелегко. Дородная, просто толстая женщина. А когда-то была тоненькая, как тростинка. Лицо такое же красивое, пожалуй, еще красивее. А дальше все поплыло, расползлось вширь, сквозь полупрозрачную блузку видны нависшие складки тела, как тесто, вылезающее из квашни. Кира говорила — она всегда все знает обо всех, — что Алла техникума не кончила, вышла замуж. За преподавателя того же техникума. Должно быть, он и вел ее тогда под руку. Щуплый, маленький. Похоже, что не вел, а держался за нее. Как маленькая лодка за баржой. А она не шла — плыла, толстая, самодовольная тетка…

Глядя на нее, он думал, что вот сейчас начнется то замирание сердца, которое он испытывал когда-то, издали следя взглядом за Аллой. Никакого замирания не было, сердце билось спокойно и ровно. Почему же раньше его бросало в жар, если она обращалась к нему? Потому что тогда она была тоненькая, а сейчас толстая? Какие мы все-таки в детстве дураки. Не понимаем даже того, что видим. Она ведь и тогда была заносчивая и очень довольная собой девочка. И занята только собой. Но он тогда этого не понимал. Смотрел и смотрел на нее, как на икону, и все в ней казалось хорошим. Даже прекрасным. Он не видел ее три года. И время начисто стерло давние волнения. Три года. Совсем другой мир, другая жизнь…

Может, так будет и с Наташей? Пройдет время, и он будет думать о ней совсем иначе? Нет! С Наташей — навсегда. С Наташей пришла любовь. Большая и настоящая. Та самая, ради которой совершают подвиги и делают преступления, о которой написано столько книг… Любовь, которая не умирает. Умирают люди, но не любовь. Тысячи лет назад жили люди, целые народы, которых теперь даже вовсе нет на земле. И у них была любовь. Была и есть. Всегда и всюду. И сейчас, может, тысячи, сотни тысяч людей вот так же, как он, сидят и ждут, что придет она…