Владимир Канивец - Крах диссидентки

— Я пишу то, что думаю, что чувствую. И не боюсь никакого суда, никакого наказания! — хвастливо заявляла Вита.

Прошла неделя, а жена не приезжала. Не писала, не звонила. Арсений нигде не мог появиться, чтоб его не засыпали вопросами: что это за роман у Виты? Почему она его издала в Нью-Йорке, а не в Киеве? Читал ли он, Арсений, рукопись? Что думает о романе?

Словно бы не случилось ничего особенного: произведение написано на том же уровне, на каком и другие Витины творения. Правда, на многих страницах его, как на кактусовых листках, натыкано немало разных колючек. А кое-где и дегтем пахнет. Один знакомый иронизировал: да за наш деготь на Западе сейчас дают — дежка за дежку — самые дорогие французские духи, что является великим соблазном для женщин, которые очень уж рьяно увлекаются искусством косметики.

Редактор газеты учинил Арсению настоящий допрос. Вызвал его в кабинет, велев секретарю Люсе никого к нему не пускать и телефон не включать; долго усаживался в свое кресло, будто искал такую позу, при которой удобнее вести неприятный разговор. Спросил, понизив голос:

— Что это за разговоры о Витином романе? Правда или сплетни?

— Не знаю, что вы слышали, — недовольно ответил Арсений, он страшно не любил слушать сплетни, а тем более принимать участие в их распространении.

— Говорят, Витин роман вышел в Америке?

— Да, вышел, — коротко подтвердил Арсений.

— И ты его видел? — допытывался редактор, который все еще, видимо, не верил, что такое могло случиться.

— Даже в руках держал, — усмехнулся одними губами Арсений.

— Так-так, — промолвил редактор, снова заерзав в кресле, как всегда, когда очень волновался. — Так-так… И ты читал этот роман?

— Я все читаю, что Вита мне дает, — сказал Арсений. — Читали этот роман в редакции журнала и в издательстве. Печатать отказались. Я тоже советовал ей серьезно переосмыслить написанное.

Арсений коротко пересказал содержание романа «Рубикон».

— Такое она там накрутила? Так-так… — Редактор помолчал, постукивая карандашом по столу, будто азбукой морзе излагал свои мысли. — Веселая история! А мы последнюю книжку ее похвалили, — вспомнил редактор и посмотрел на Арсения с таким упреком, словно в том, что Виту похвалили в газете, была его вина. — Конечно, она беспартийная, могла, а как же ты…

— Иван Игнатьевич, вы говорите со мною так, будто это я издал роман в Америке! — проговорил Арсений, скрывая возмущение, которое закипало в душе от иронического тона редактора, его улыбки превосходства.

— Но ты же ее муж! — сердито бросил редактор, опять заерзав в кресле. — Ты тоже несешь за это ответственность!

— Какую? За что? — удивленно спросил Арсений. — За то, что я свою партийную голову не поставил на беспартийные Витины плечи?

— Я на твоем месте, — строго заметил редактор, — с этим бы не шутил. — И встал. — Все. Мне уже, наверное, полосы принесли.

После разговора с редактором Арсений сразу ушел домой, хотя до конца рабочего дня оставалось еще около трех часов. Не хотелось ни с кем встречаться, он понимал: всех будет интересовать разговор в кабинете редактора. Люся уже кое-кому шепнула, что редактор, вызвав Арсения, строго приказал телефон не включать, чего он не делал даже в дни, когда проводил летучки. Все секретные разговоры, которые редактор вел в своем кабинете, вызывали, ясное дело, много комментариев. Были мастера, которые не только угадывали, что сказал редактор, прочитав, скажем, очерк, а как он все это говорил: умели копировать его глухой голос, ерзанье в кресле, как злословил кое-кто, «в поисках мудрой мысли». Это объяснялось не тем, что редактора не уважали. Нет, его любили за доброту, незлобивость, но… осуждали за беспринципность. Мол, кто последним выйдет из кабинета Ивана Игнатьевича, тот и прав. И совсем уж потешались над тем, что сам он, кроме компилятивных передовиц, ничего не мог написать. Да и эти передовицы рождались бедным Иваном Игнатьевичем в таких творческих муках, будто из-под его пера на бумагу высеивался литературный шедевр. В день сдачи передовой в кабинет никто не смел входить, сотрудники разговаривали шепотом, сидели как на иголках, потому что редактор в любую минуту мог вызвать и потребовать каких-либо фактов. А то и суждений. Но попробуй подать такую свою мысль, чтоб она сразу была признана мыслью редактора. Да еще экспромтом. И когда наконец передовую статью секретарь Люся, победно помахивая страничками, относила машинистке, все облегченно вздыхали.