Кристофер Ишервуд - Труды и дни мистера Норриса. Прощай, Берлин [сборник litres]

– Если вы и дальше будете продолжать в том же духе, то окончательно вгоните меня в ступор и я буду не в состоянии даже рта раскрыть.

Когда мы пришли в ресторан, Куно уже сидел за заказанным Артуром столиком. Сигарета у него между пальцами успела догореть почти до самого фильтра; на лице – впитанное с молоком матери выражение: барон скучает. Увидев его, Артур буквально задохнулся от ужаса:

– Мой дорогой барон, умоляю вас, простите меня. Такая непростительная ошибка. Я что, сказал – в половине? Правда? И вы провели здесь уже четверть часа? Господи, стыд-то какой. Я даже не знаю, как мне просить у вас прощения. – Артурово угодничество, судя по всему, привело барона в не меньшее замешательство, чем меня самого. Он сделал едва уловимый, но откровенно неприязненный жест похожей на рыбий плавник рукой и что-то пробормотал в ответ, но я не расслышал. – …Этакая непростительная глупость с моей стороны. Я просто понять не могу, как оно так вышло…

Мы сели. Артур все что-то лепетал; его извинения более всего походили на тему с вариациями. Он проклинал свою память и вспоминал сходные случаи, когда она его точно так же подводила. («Как сейчас помню в высшей степени неприятное происшествие в Вашингтоне, когда я совершенно забыл о необходимости выполнить одну немаловажную с дипломатической точки зрения миссию в доме испанского посланника».) Он винил свои часы; в последнее время, по его словам, они стали спешить. («Обычно, примерно раз в год, я посылаю их к изготовителю, в Цюрих, чтобы их перебрали и наладили».) И он по меньшей мере пять раз уверил барона в том, что, в чем бы ни состояла допущенная оплошность, сам он не несет за нее ровным счетом никакой ответственности. Я готов был провалиться на месте. Артур явно нервничал и был не уверен в себе; вариации уже дошли до опасной грани и в любой момент могли разрешиться серией диссонансных аккордов. Еще ни разу на моей памяти он не был настолько многословен – и настолько утомителен. Куно укрылся за ледяным стеклышком монокля. Лицо у него было корректным – как ресторанное меню – и столь же маловразумительным.

К середине рыбной перемены блюд Артур наконец иссяк. Наступило молчание, пожалуй еще более тягостное, чем его болтовня. Мы сидели вокруг элегантного ресторанного столика, похожие на троих шахматистов, с головой ушедших в решение трудной позиционной задачи. Артур теребил пальцами подбородок и бросал в мою сторону быстрые отчаянные взгляды, взывая о помощи. Я был глух и нем. Я был злопамятен. Я вообще согласился прийти сюда сегодня только потому, что поверил: Артуру уже удалось более или менее наладить отношения с Куно и путь к всеобщему урегулированию открыт. Но – ничего подобного. Куно по-прежнему относился к Артуру весьма подозрительно, и вся эта суета, конечно же, никак не шла на пользу дела. Время от времени я чувствовал на себе его оценивающий взгляд и – ел себе спокойно, не поднимая головы и не глядя ни вправо, ни влево.

– Мистер Брэдшоу только что вернулся из Англии.

Артур словно бы из последних сил вытолкнул меня на авансцену, умоляя сыграть наконец свою роль. Теперь они оба смотрели на меня: Куно – с интересом, но настороже, Артур – с откровенно заискивающим выражением лица. Контраст между ними был настолько разителен и комичен, что мне против воли пришлось улыбнуться:

– Да, – сказал я, – в самом начале месяца.

– Прошу прощения, вы были в Лондоне?

– Какое-то время – да.

– В самом деле? – в глазах у Куно зажегся теплый огонек. – И могу ли я поинтересоваться, как там сейчас?

– Погода в сентябре была просто замечательная.

– Ага, понятно…

На губах у него играла смутная, скользкая какая-то улыбка; он как будто смаковал про себя приятные воспоминания. В его монокле блеснул меланхолический огонек. Изысканный холеный профиль стал задумчив, сентиментален и тих.

– Я всегда говорил, – вставил неисправимый Артур, – что сентябрьскому Лондону свойственно совершенно особенное очарование. Мне приходит на память одна необычайно красивая осень – осень девятьсот пятого. До завтрака я выходил на мост Ватерлоо полюбоваться собором Святого Павла. Я снимал в то время целую анфиладу в отеле «Савой»…

Куно сделал вид, что не слышит его:

– А – прошу прощения – как там конногвардейцы?

– Сидят где сидели.

– Правда? До чего же приятное известие. Более чем…

Я усмехнулся. Куно одними уголками тонких рыбьих губ улыбнулся в ответ. Артур издал непривычно резкий смешок и тут же прихлопнул его ладошкой. И тут Куно откинул голову назад и расхохотался во всю глотку: «Хо! Хо! Хо!» Я еще ни разу не слышал, чтобы он смеялся по-настоящему. Его смех был – фамильная ценность, экспонат для краеведческого музея; аристократический, мужественный и бутафорский, он словно бы передавался по наследству вместе с тяжелыми старинными сервизами: сейчас такой услышишь разве что со сцены профессионального театра. Он, кажется, и сам себя отчасти устыдился, потому что, едва оправившись, поспешил добавить извиняющимся тоном: