Станислав Грибанов - Полгода из жизни капитана Карсавина

— Не знаешь, что такое владеть? Да очень просто — иметь право чем-нибудь распорядиться по своему усмотрению. Владеть тобой — это значит иметь право распорядиться твоей душою, твоими идеями, всем твоим человеческим нравственным бытием. Владеть — это значит заставить тебя превратиться в пустое место, или, если хочешь, в теплое уютное гнездо, где хорошо живется, где спят, плодятся и враждебно рычат на весь остальной божий мир.

Но дом только тогда и дом, когда он власть над той далью, что манит в окне. Против далей нельзя бороться ставнями! Наглухо забитый дом — не дом, а склеп!

Герасим замолчал, словно припоминая что-то. Потом продолжил:

— Так вот оно у нас и пошло: инертное нагромождение мелочей, накопляющиеся разочарования, обиды, взаимные притязания — то, что называется «дальше — больше». На втором году совместной жизни от поэтического впечатления любви и следа не осталось. Ну и разошлись…

Оборвалась на полуслове магнитофонная запись. Тина сменила кассету, танцевать, однако, никто уже не стал, и, разгоряченный, Сеничкин пристроился в кресле рядом с Герасимом.

— Об чем речь, мужики? — спросил запыхавшись.

— Да вот тут Герасим вашу теорию развивает против всякой «чертовщины, закабаляющей тело и душу», — пояснил Мартын.

— Против баб-с? — шевельнув густыми бровями, усмехнулся Сеничкин.

Герасим несогласно отрезал:

— Нет, нет. Твоей теории, Афоня, я не признаю — шибко тонка. Я, мой дорогой, — он повернулся к Мартыну, — бабу уважать могу. Не отражение модной шляпки, не притворный подвох, а простую бабу. Она обещает хоть и грубую, но простую правду отношений. Такую если отыщешь, то не на столбовой дороге, а где-то вдали, там, где никто не ищет и не ожидает найти.

— Мило, однако, чествуете вы приносящих вам радость жизни, дорогие рыцари. Начали за здравие, а кончили за упокой! — послышался голос Тины, дрогнул, сорвался на горячей, проникающей в душу нотке, и она повернулась к Мартыну: — Не верьте, капитан, этим трем старым холостякам. Все-то они со злости вам наговорили. Женское сердце умеет любить! И благо тем, кто может создать в его честь просторный и светлый храм…

Тина сделала какое-то порывистое движение, точно хотела обнять и приласкать его, но сейчас же смутилась, потупилась, и только блестящие, как черные звезды, глаза выдавали напряжение.

— Братцы-кролики даже математически высчитали неизбежно низкий интеллектуальный уровень женщин, — продолжала она. — А чья животная ревность создавала для нее и терема — в России, и гинекеи — в Греции, и фату — на Ближнем Востоке, и искусственное задерживание роста ног — в Китае? Ее выводили на рынок для продажи с веревкой на шее за измену — в Англии; ее заключали мужья и отцы в монастыри — во Франции, в Италии; ей приписывали тайное общение и с высшими силами, и с дьяволом — в Германии; ее не пускали в храм, как недостойную, — евреи; ей не позволяли учиться — повсюду; ее лишали не только наследства, но и всякого права на собственность; ее покупали, продавали и завещали в наследство, как в Индии. Но вот несчастное существо так или иначе выпущено на свет божий, и со всех концов мира послышались мужские голоса о поднятии уровня ее умственного развития. Мужчину во многих странах розгами заставляли понять истину, что ученье — свет, а неученье — тьма, а женщина поняла ее без всяких принудительных мер и принялась усердно учиться. Выучили и меня. А я спрашиваю: зачем?.. Каждый платит дань своей плоти. Женщина платит любовью. Чувством, которое не подведомственно никаким человеческим законам. Это власть способна родить хитрость, насилие, лицемерие, а любовь может родить только любовь. Я этим живу, и давайте выпьем за любовь!

Еще минут тридцать гости пили шампанское, кофе, чокались и произносили эффектные тосты, вслушивались в собственные голоса, потом Сеничкин еще раз тронул струны гитары и деланно-артистически объявил:

— Сюрприз вечера!

Все притихли.

— Катя, давай, которую у нас, в клубе… — предложил он, и гости оживленно захлопали в ладоши. Но Катю не надо было просить. Тоненько и нежно она запела старинную русскую песню и сразу заворожила всех и, кажется, даже примирила все накопившиеся за этот вечер споры.

Катя пела, а Мартын, лишь бессознательно следя за волшебными, как ему казалось, изменениями ее интонаций, робко стоял перед ней, чего никогда с ним не было, и эта робость сладко немела в нем, заливая восторгом.