Эра Ершова - В глубине души

Жизнь действительно постепенно входила в обычную колею. Стали рождаться дети, и улицы поселка задвигались, зашумели, как когда-то давно, до войны. Лизхен по-прежнему работала на почте, но теперь она уже не читала адресов на конвертах. Доносы прекратились, и никто больше не тревожил старого камня, под которым была похоронена воспаленная войной человеческая совесть. И Лизхен не вспоминала об этом. Она хотела дальше жить среди этих людей, которые вдруг совершенно преобразились и вновь смотрели друг на друга с заботой и любовью. Как будто это не они уничтожили ее отца и чуть не уничтожили друг друга. Теперь семья Лизхен пользовалась поддержкой и неусыпным вниманием общины, без которых ей и ее больной матери было бы не выжить в голодные послевоенные годы. И это ценное, ничем не заменимое ощущение себя как части одного большого сообщества Лизхен никак не хотела терять.

Однажды, возвращаясь домой с работы, Лизхен встретила в лесу молодого мужчину. Он сидел на большой коряге, оставшейся от срубленного дерева, и, опустив ноги в ледяной ручей, улыбался. Выражением лица он походил на больного Ганса. Такая же блуждающая улыбка, предполагающая приятие мира без всяких условий, таким, какой он есть, и от этого гармонично преображающая мир. На эту улыбку Лизхен пошла, как идет на свет человек, привыкший к полумраку подземелья. Ни слова не говоря, она села рядом, сняла растоптанные сандалии и тоже опустила ноги в воду. Теперь они сидели вдвоем молча. Но это молчание не разделяло, а как будто объединяло их.

— Как тебя зовут? — спросил наконец мужчина.

— Элизабет, — ответила Лизхен и поняла, что впервые назвала себя полным именем.

— А… — ответил на это мужчина и сделал вялое движение ногой, отчего по воде побежала небольшая волна от него к ней.

— А вы откуда? — спросила Лизхен, удивляясь собственной смелости. — Я вас здесь раньше никогда не встречала.

— Я недавно вернулся из плена. — Мужчина повернулся вполоборота, и Лизхен увидела, что у него по локоть нет одной руки. — Так обидно, — продолжал он, — на фронте целый остался, а в лагере пилой повредил, и вот… — Он скосил глаза на обрубок.

Лизхен отсутствие руки нисколько не смутило. Она чувствовала, как с появлением этого человека в ее душе зазвучала какая-то новая, совсем незнакомая нота. Как будто кто-то невидимый тихо насвистывал что-то на свирели. По выражению лица своего нового знакомого она видела, что и он прислушивается к этой волнующей, как будто объединяющей их мелодии, и поэтому было не важно, что и как он говорит, есть ли у него руки, ноги и насколько хороша Лизхен. Он слышал музыку ее души.

В деревню они вернулись вместе. Одной рукой Элизабет держала его за единственную руку, а в другой несла почти пустой чемодан. Больше они не расставались.

Хорст Райнхард был человеком добрым и совершенно безвольным. То ли война отняла у него желание к волевым поступкам, то ли природа наделила слишком мягким характером — трудно сказать, но, женившись на Элизабет, он самозабвенно отдался на ее милость. И милости этой не было конца. Элизабет любила своего мужа не той любовью, которой любили мужей деревенские женщины, слегка язвительной, примиренческой — мол, что с него возьмешь, мужчина… Элизабет любила Хорста любовью сострадательной. Каждый раз, когда Хорст рассказывал о своем житье в окопах, Элизабет плакала, и ему это нравилось. Вскоре у них родился сын, которого нарекли Рудольфом. На крестинах Хорст сильно выпил и, обнимая всех подряд, произносил одну и ту же фразу:

— Ну надо же! У такого обрубка, как я, сын родился целенький!

Казалось, что это открытие ошарашило его совершенно.

— А что же ты, чудак, думал, что ребенок тоже безруким родится, что ли? — подтрунивали односельчане.

Хорст так не думал, он просто не знал, как скрыть глубокое душевное потрясение, которое вызвало появление на свет сына. Он, человек, в течение пяти лет видевший, как люди убивают друг друга, вдруг понял, кого они убивали. Они убивали вот этих самых младенцев! Ведь каждый, каждый из них лежал когда-то вот так, на руках матери, и доверчиво улыбался миру, даже не подозревая, на что способны эти самые милые люди, так ласково улыбающиеся, глядя на него, и на что будет способен он сам. И поэтому Хорст приставал к соседям со своими глупыми восклицаниями. Он попросту боялся разрыдаться на глазах у всего мира. Элизабет видела и понимала, что с мужем творится что-то неладное, она чувствовала каждое движение его души и сопереживала каждой его мысли. Он был ей так же дорог, как только что родившийся сын, и так же, как ребенка, она готова была опекать и защищать его, взвалив на себя большую часть обязанностей и ответственности за их общую жизнь. Хорст нежился в этом семейном гнезде, думая, что судьба его теперь предрешена и что именно эта предрешенность делает ее такой прекрасной. Ни он, ни его жена не могли предположить, каким жутким отголоском прозвучит еще раз война в их жизни. А произошло следующее.