Эра Ершова - Самая простая вещь на свете

— Что ты делаешь у меня дома? — поинтересовалась Света, с удивлением отметив, что ненависти к подруге никакой нет.

— Пасу твоего ребенка.

— А где Маргарита?

— Сбежала.

— А Даниель дома?

— Нет, и Маши тоже нет.

— Хорошо, я позвоню попозже.

Света положила трубку. Нет, все же, что она там делает? Страшная догадка сжала сердце. Господи! Неужели он… Ужас, холодный и липкий, как жидкая глина, залепил ее душу. Все было ясно: Марина, воспользовавшись отсутствием подруги, окончательно заняла ее место. Окончательно — значит, навсегда.

В дверь звонили давно и настойчиво, но Света, словно окаменев, не двигалась с места.

— Скажи мне, какая ты? Ты — красивая?

— Да, да!

— У тебя — прозрачная кожа? И глаза — огромные, темные с длинными пушистыми ресницами?

— Да!

— Я люблю тебя! Я люблю тебя так, как не любил никогда никого! Я даже не знал, что бывает такое чувство, и я так несчастен из-за этой своей любви!

Валера то обнимал Людмилу, то страстно целовал ее лицо, плечи, то вдруг начинал ее ощупывать с ног до головы. Его широко открытые глаза блуждали, взгляд не держался на одной точке, зрачки расфокусированы, отчего создавалось впечатление, будто каждый глаз живет сам по себе.

Валера был слеп, и эта слепота заслоняла от него образ возлюбленной. Это было невыносимо, непостижимо, жестоко.

Иногда ему казалось, что вот стоит выбрать в черном пространстве, окружающем его уже больше двадцати лет, маленькую точку, и хорошенько сосредоточиться на ней, как в этой точке появится свет, и, если зацепиться за это световое пятно, то оно будет с каждым мгновением становиться все больше и больше, и наконец в этом сияющем пространстве он сможет разглядеть Люду.

Одной секунды, одной только секунды ему бы хватило на всю оставшуюся жизнь. А потом он бы безропотно жил до конца своих дней в мягком бархате слепоты и никогда бы не сетовал на свою участь.

Он пытался представить себе Людино лицо и не мог. За двадцать лет он забыл, как выглядят женские лица. В его сознании остались только расплывчатые очертания внешнего мира, некие обрывки, штрихи, из которых ничего не складывалось.

Валера взял Людмилу за руку и повел к дивану. Он уверенно двигался по своей комнате, как зрячий.

— Девочка моя, моя единственная, ведь ты никогда не уйдешь от меня, правда?

— Правда.

Валера посадил Люду на диван и встал перед ней на колени.

Он в тысячный раз начинал исследовать своими невероятно чувствительными пальцами ее лицо, шею, волосы, дотрагивался до груди, проводил рукой по животу.

Людмила вздрагивала от его прикосновений, изгибалась всем телом, мучилась и боялась умереть от нахлынувшего на нее счастья. Счастье было таким внезапным, таким неожиданным. Людмила уже давно от жизни ничего не ждала. Ей было без малого тридцать пять, и за все эти годы ни один мужчина не взглянул на нее иначе, как с сожалением.

В комнате что-то скрипнуло, Валера прислушался.

— Шкаф! — угадал он. — Это шкаф. Иногда по ночам мне кажется, что оттуда кто-то выходит.

И действительно, дверца шкафа медленно поехала, распахнулась сама по себе, и в зеркале, привинченном к ее внутренней стороне, Люда увидела свое отражение. «Как хорошо, что он меня не видит!» — подумала она.

Когда Люде было двадцать пять лет, в ее жизни мелькнула секундная надежда. Она вспыхнула, как спичка в темноте, и тут же погасла.

В санатории, где она работала санитаркой, однажды появился мужчина лет сорока. Люда так долго ждала мужского внимания, что даже не успела понять, как оказалась с ним в каком-то складском помещении, где этот мужчина стал с обидной поспешностью расстегивать на ней кофту из толстого мохера. Он расстегивал пуговичку за пуговичкой, а Люда с такой же поспешностью застегивала их обратно. Наконец мужчина совершенно изнемог, уселся на какие-то мешки и, закурив, посмотрел на Люду с упреком.

— Ну чего ты, в самом деле? Жалеть же потом будешь. Все равно, кроме меня, на тебя никто не позарится.

Мужчина встал, поправил на себе брюки, подошел к Люде и, с сомнением глядя на ее лицо, произнес:

— М-да, уж лучше бы ты была уродом, и то было бы интереснее…

И наверное, ничего более точного нельзя было сказать о ее внешности.

Все в ней было какое-то дебелое, рыхлое, глупое. Бесцветные глаза навыкате, обрамленные жесткой щеткой таких же бесцветных ресниц, толстые губы, обвисшие, тоже безо всякого оттенка выразительности, широкая фигура, бесформенная.