Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

– Это уж точно.

Морозов вскинул на Равича пристальный взгляд.

– Я не это имел в виду.

– И я не это. Но, может, сбежим из этого пальмового склепа? Три месяца не был, а воняет, как будто и не уезжал, – стряпней, пылью и страхом. Когда тебе заступать?

– Сегодня вообще никогда. Сегодня у меня свободный вечер.

– Ну и правильно. – Равич мельком улыбнулся. – Вечер большого стиля, больших бокалов и огромной матушки России.

– Ты со мной?

– Нет. Не сегодня. Устал. Последние ночи почти не спал. А если и спал, то не слишком спокойно. Просто выйдем на часок, посидим где-нибудь. А то я совсем отвык.

– Опять «Вувре»? – недоумевал Морозов. Они сидели на улице перед кафе «Колизей». – Что это вдруг, старина? Дело к вечеру. Самое время для водки.

– Вообще-то да. И тем не менее «Вувре». На сегодня мне этого достаточно.

– Да что с тобой? Может, хотя бы коньяку?

Равич помотал головой.

– Когда приезжаешь куда-то, братец, в первый же вечер просто положено напиться в стельку. Натрезво глядеть в лицо мрачным теням прошлого – это же совершенно бессмысленный героизм.

– А я и не гляжу, Борис. Я просто втихомолку радуюсь жизни.

Видно было, что Морозов ему не верит. Равич не стал его переубеждать. Он сидел за крайним столиком, что ближе всего к улице, попивал винцо и наблюдал ежевечерний поток фланирующих прохожих. Покуда он был вдалеке от Парижа, все представлялось ему донельзя отчетливым и ясным. Но теперь туманная пестрота и мгновенная сменяемость впечатлений приятно кружили ему голову – он словно стремительно спустился с гор в долину, и все шумы доходили до него как сквозь вату.

– До гостиницы куда-нибудь заходил?

– Нет.

– Вебер пару раз о тебе справлялся.

– Я ему позвоню.

– Не нравишься ты мне. Расскажи, в чем дело?

– Да в общем-то ни в чем. В Женеве границу охраняют теперь очень строго. Попробовал сперва там, потом в Базеле. Тоже тяжело. В конце концов все-таки перебрался. Но простыл. Провел целую ночь в чистом поле под дождем и снегом. Что тут поделаешь? В итоге воспаление легких. В Бельфоре знакомый врач определил меня в больницу. Как-то исхитрился оформить и прием, и выписку. Потом еще десять дней у себя дома держал. Надо еще деньги ему отослать.

– Но сейчас-то ты хоть в порядке?

– Более или менее.

– Водку не пьешь из-за этого?

Равич улыбнулся:

– Слушай, чего бродить вокруг да около? Я устал немного, надо сперва попривыкнуть. Вот и вся правда. Даже странно, сколько всяких мыслей успеваешь передумать, пока ты в пути. И до чего их мало по приезде.

Морозов только отмахнулся.

– Равич, – сказал он отеческим тоном. – Ты говоришь не с кем-нибудь, а с папашей Борисом, знатоком человеческих сердец. Брось свои околичности и спроси прямо, чтобы нам больше к этому не возвращаться.

– Хорошо. Где Жоан?

– Не знаю. Вот уже несколько недель о ней ни слуху ни духу. Даже мельком нигде не видел.

– Ну а до того?

– До того она несколько раз о тебе спрашивала. Потом перестала.

– В «Шехерезаде», значит, она больше не работает?

– Нет. Месяц с небольшим как ушла. Потом еще раза два-три заглянула. И все.

– Ее что, нет в Париже?

– Похоже, что нет. По крайней мере ее нигде не видно. Иначе в «Шехерезаде» хоть разок-другой появилась бы.

– Ты хоть знаешь, чем она занимается?

– Что-то с кино. Вроде как съемки. Так по крайней мере она гардеробщице нашей сказала. Сам знаешь, как это делается. Благовидный предлог.

– Предлог?

– Конечно, предлог, – с горечью заметил Морозов. – А что еще, Равич? Или ты чего-то иного ожидал?

– Ожидал.

Морозов промолчал.

– Но ожидать – это одно, а знать – совсем другое, – проговорил Равич.

– Только для таких неискоренимых романтиков, как ты. Выпей-ка лучше чего-нибудь стоящего, чем этот лимонад посасывать. Возьми нормального, доброго кальвадоса…

– Ну, так уж прямо сразу кальвадос. Лучше коньяку, если тебе так спокойнее. Хотя, по мне, так пусть даже и кальвадос…

– Ну наконец-то! – крякнул Морозов.

Окна. Сизые очертания крыш. Старая облезлая софа. Кровать. Равич знал: чему быть – того не минуешь, надо выдержать и это. Сидел на софе и курил. Морозов притащил ему его пожитки и сказал, где, в случае чего, его можно застать.

Старый костюм он уже выбросил. Принял ванну, горячую, с целым сугробом мыльной пены. Смыл и соскреб с себя эти проклятые три месяца. Переоделся во все чистое, сменил костюм, побрился; он бы с удовольствием еще и в турецкую баню сходил, да поздно уже. Проделывая все это, он вполне прилично себя чувствовал. Он был бы не прочь и еще чем-нибудь заняться, потому что сейчас, когда он от нечего делать присел у окна, на него изо всех углов полезла пустота.