Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Морозов сидел в пальмовом зале «Интернасьоналя». Перед ним стоял графин вина.

– Борис, старина, привет, – сказал Равич. – Похоже, я как нельзя кстати. Это, часом, не «Вувре»?

– Оно самое. На сей раз тридцать четвертого года. Чуть слаще и ароматней предыдущего. Здорово, что ты снова здесь. Три месяца, верно?

– Да. Дольше обычного.

Морозов позвонил в старомодный колокольчик над столом.

Звон был как в сельской церкви, когда служка извещает о начале мессы. Хотя освещение в «катакомбе» было уже электрическое, до электрических звонков здесь еще не доросли.

– Как хоть тебя теперь величать? – поинтересовался Морозов.

– По-прежнему Равич. В полиции я это имя не засветил. Назывался там Войцеком, Нойманом, Гюнтером. Блажь, конечно. Не хотелось с Равичем расставаться. Нравится мне.

– И где ты живешь, они тоже не докопались?

– Конечно.

– Ну да. Иначе наверняка бы уже облаву устроили. Тогда, выходит, ты снова можешь заселяться. Комната твоя, кстати, свободна.

– А старуха знает, что со мной было?

– Нет. Вообще никто. Я сказал, что ты в Руан уехал. Вещи твои у меня.

Пришла официантка с подносом.

– Кларисса, принесите господину Равичу бокал, – распорядился Морозов.

– О, господин Равич! – Девушка ощерила зубы, изображая улыбку. – Снова к нам? Давно вас не было. Полгода, не меньше.

– Три месяца, Кларисса.

– Быть не может. А я-то думала, полгода.

С этими словами она удалилась. Немедля появился и жирный официант с бокалом, давний знакомец всех «катакомбных» завсегдатаев. Он нес бокал просто в руке, полагая, очевидно, что на правах старожила в отношении других старожилов может позволить себе подобную фамильярность. По лицу его Морозов сразу догадался, о чем тот спросит, и решил его упредить.

– Спасибо, Жан. Ну-ка, скажи, сколько господин Равич у нас не был? Точно можешь вспомнить?

– Но, господин Морозов! Конечно, я помню! С точностью до одного дня! – Он выдержал театральную паузу, улыбнулся и возвестил: – Ровно четыре с половиной недели.

– Точно! – подтвердил Равич, не давая Морозову возразить.

– Точно, – эхом отозвался Морозов.

– Ну разумеется. Я никогда не ошибаюсь. – Жан гордо удалился.

– Не хотелось его огорчать, Борис.

– Мне тоже. Я только хотел продемонстрировать тебе зыбкость времени, когда оно становится прошлым. Оно и лечит, и калечит, и выжигает душу. В нашем лейб-гвардии Преображенском полку был такой старший лейтенант Бильский; судьба разлучила нас в Москве в августе семнадцатого. А мы были большие друзья. Он уходил на север, через Финляндию. А мне пришлось через Маньчжурию и Японию выбираться. Когда через восемь лет мы свиделись снова, я был уверен, что в последний раз видел его в девятнадцатом году в Харбине, а он был свято убежден, что мы встречались в двадцать первом в Хельсинки. Расхождение в два года – и в десяток тысяч километров. – Морозов взял графин и разлил вино по бокалам. – А тебя, как видишь, тут все еще узнают. Это должно сообщать хоть что-то вроде чувства родины, а?

Равич глотнул вина. Оно было прохладное и легкое на вкус.

– Меня за это время однажды аж до самой немецкой границы занесло, – сказал он. – Просто рукой подать, в Базеле. Там одна сторона дороги еще швейцарская, а другая уже немецкая. Я стоял на швейцарской стороне, ел вишни. А косточки на немецкую сторону поплевывал.

– И ты почувствовал близость родины?

– Нет. Никогда я не был от нее дальше, чем там.

Морозов усмехнулся:

– Что ж, можно понять. А как вообще все прошло?

– Как всегда. Только труднее, вот и вся разница. Они теперь границы строже охраняют. Один раз в Швейцарии меня сцапали, другой раз во Франции.

– Почему от тебя не было никаких вестей?

– Так я же не знал, что полиция про меня разнюхала. У них иной раз бывают приступы розыскного усердия. На всякий случай лучше никого не подставлять. В конце концов, алиби у всех нас отнюдь не безупречные. Старая солдатская мудрость: заляг и не высовывайся. Или ты чего-то другого ожидал?

– Я-то нет.

Равич пристально на него глянул.

– Письма, – сказал он наконец. – Что толку в письмах? Какой от них прок?

– Никакого.

Равич выудил из кармана пачку сигарет.

– Странно, как все это бывает, когда тебя долго нет.

– Не обольщайся, – усмехнулся Морозов.

– Да я и не обольщаюсь.

– Уезжать хорошо. Возвращаться – совсем другое дело. Все снова-здорово.

– Может, и так. А может, и нет.

– Что-то больно смутно ты стал изъясняться. Впрочем, может, оно и к лучшему. Не сыграть ли нам партию в шахматишки? Профессор-то умер. Единственный, можно считать, достойный противник. А Леви в Бразилию подался. Место официанта получил. Жизнь нынче страшно быстро бежит. Ни к чему привыкать нельзя.