Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Морозов стоял на дверях «Шехерезады». Равич проехал мимо, поставил машину за углом и только после этого вернулся. Морозов смотрел как-то по-особому.

– Тебе передали, что я звонил?

– Нет. А в чем дело?

– Пять минут назад я тебе звонил. У нас немцы сидят. Один вроде похож…

– Где?

– Около оркестра. Единственный столик, где четверо мужиков. Как войдешь, сразу увидишь.

– Спасибо.

– Сядешь за маленький столик прямо у двери. Я для тебя велел попридержать.

– Спасибо, Борис.

В дверях Равич остановился. В зале темно. Виден только выхваченный лучом прожектора круг танцплощадки. Певичка в серебристом платье. Столб направленного света до того ярок, что в зале вообще ничего не разглядеть. Прищурившись, Равич попытался отыскать взглядом столик возле оркестра. Нет, не видно. За полосой лиловатого сияния провал кромешной тьмы.

Он сел за столик возле двери. Официант принес графинчик водки. Оркестр, казалось, вот-вот заснет. Слащавая мелодия все тянулась, тянулась без конца, – улитка и то быстрей ползет. J’attendrai – j’annendrai… «Я буду ждать. А что остается?»

Наконец певица стала раскланиваться. Аплодисменты. Равич подался вперед и вперился в зал, дожидаясь, когда погаснет проклятый прожектор. Но певица повернулась к оркестру. Цыган кивнул и уже снова прижимает к плечу свою скрипочку. Глухо и томно затренькали цимбалы. Еще одна песня! «La chapelle au clair de la lune» [37] «Часовня в свете луны» (фр.). . Равич закрыл глаза. Нет, он этого не вынесет!

Задолго до того, как песня кончилась, он уже снова выпрямился и весь напрягся. Наконец прожектор погас. Лампы на столах постепенно разгорались. Все равно в первые секунды видны были лишь смутные силуэты. Слишком долго он на яркий свет пялился. Он снова закрыл глаза, потом открыл. И только теперь сразу отыскал столик около оркестра.

Он медленно откинулся на спинку банкетки. Хааке среди них нет. Он еще долго сидел не двигаясь. Страшная усталость вдруг навалилась на плечи. Перед глазами все подрагивало. Словно волны накатывают. Музыка, гул голосов, общий приглушенный шум – после тишины гостиничного номера и очередной неудачи все это как-то затуманивало голову. Словно какой-то калейдоскоп сна, убаюкивающая сила гипноза окутывает и без того усталые, измотанные бесплодным ожиданием клетки мозга.

Какое-то время спустя под колпаком матового света, снова накрывшим танцующих, он увидел и Жоан. Ее запрокинутое, распахнутое, жадное до жизни лицо, золото ее волос на плече спутника. И ничего не почувствовал. Мало кто бывает столь же чужд, как те, кого ты любил когда-то, подумал он устало. Когда разрывается таинственная пуповина между твоей фантазией и объектом твоих желаний, сам объект еще какое-то время светится, но уже неживым, призрачным светом угасшей звезды. Он еще светит, волнует, но уже не греет, уже ничего в себе не несет. Он откинул голову на спинку диванчика. Приятный холодок над провалами бездн. Темные тайны пола со всеми их сладкими именами и названиями. Цветники звезд над пучиной, в которой ты сгинешь, едва потянешься сорвать цветочек.

Он встряхнулся. Надо отсюда уходить, пока окончательно не заснул. Подозвал официанта.

– Сколько с меня?

– Да нисколько, – ответил тот.

– Как так?

– Да вы же ничего не выпили.

– Ах да, верно.

Он дал официанту на чай и вышел.

– Не то? – только и спросил Морозов.

– Нет, – бросил Равич.

Морозов все еще смотрел на него.

– Я сдаюсь, – сказал Равич. – К черту эту идиотскую, смехотворную игру в индейцев. Я уже пять дней жду. А Хааке мне сказал, что приезжает в Париж дня на два, на три, не больше. Значит, он уже снова убрался восвояси. Если вообще приезжал.

– Пойди отоспись, – посоветовал Морозов.

– Да не могу я спать! Сейчас поеду в «Принц Уэльский», заберу чемодан и сдам номер.

– Ладно, – рассудил Морозов. – Тогда, значит, завтра к обеду я туда подойду.

– Куда туда?

– В «Принц Уэльский».

Равич уставился на него молча.

– Ну да. Конечно. Ты прав, это я сдуру. Сгоряча. А может, и нет.

– Потерпи до завтрашнего вечера.

– Хорошо. Там поглядим. Счастливо отоспаться, Борис.

– И тебе тоже.

Равич проехал мимо «Осириса». Машину оставил за углом. Возвращаться к себе в «Интернасьональ» было тошно. Может, ему здесь соснуть пару часиков? Сегодня понедельник, в борделях по понедельникам тихо. Вон, даже швейцара нет. Вероятно, и гостей уже не осталось.

Роланда стояла возле двери, откуда просматривался весь огромный зал. В непривычной пустоте настырнее, чем всегда, гремела пианола.