Эрих Ремарк - Триумфальная арка [litres]

Так какое же ему до всего этого дело? Одним больше, одним меньше. Одним из сотен тысяч, которые ничуть не лучше, а то и похуже. Одним меньше. Его вдруг словно током ударило. Он даже остановился. Вот оно! И в голове все разом прояснилось. Вот оно! Этим-то они и пользуются, благодаря этому всех и оседлали – люди устали, предпочитают забыть, каждый говорит «мне-то какое дело?». Вот оно! Одним меньше! Да, пусть одним меньше – казалось бы, пустяк, но это все! Все! Он не торопясь достал из кармана сигарету, не торопясь закурил. И внезапно, пока желтый огонек спички высвечивал изнутри пещерку его ладоней с бороздами морщин, он ясно осознал: да, теперь он убьет Хааке, и ничто его не остановит. Почему-то вдруг это оказалось важнее всего. И дело тут вовсе не в его личной мести. Тут гораздо больше. Как будто, не сделай он этого, он окажется виновником чудовищного преступления – и мир из-за его бездействия понесет невозвратимую утрату. Краем сознания он прекрасно понимал, что на самом деле это не так, – и все равно, презрев все рассуждения, все доводы логики, мрачная решимость вздымалась и крепла в его крови, словно от нее исходят незримые волны чего-то по-настоящему великого, что случится позже. Он знал – Хааке всего-навсего рядовой порученец ужаса; но он знал теперь и другое: важно, бесконечно важно его убить.

Огонек в пещерке ладоней потух. Он отбросил спичку. Паутина сумерек еще окутывала кроны деревьев. Серебристая пряжа, подхваченная пиццикато просыпающихся воробьев. Он с изумлением оглядывался по сторонам. Что-то в нем изменилось. Незримый суд свершился, приговор оглашен. С какой-то болезненной отчетливостью он видел деревья, желтую стену дома, серый чугун ограды, улицу в голубоватой дымке – и ясно понимал, что никогда ничего из этого не забудет. И лишь в эту секунду он окончательно осознал: он убьет Хааке, и это будет не его личное дело, а нечто гораздо большее. Это будет начало.

Он как раз проходил мимо «Осириса». Из дверей вывалилось несколько пьяных. Глаза остекленевшие, морды красные. Такси не было. Чертыхаясь, они постояли немного, потом тяжело, вразвалку пошли пешком, громко переговариваясь и гогоча. Говорили по-немецки.

Равич вообще-то направлялся в гостиницу. Но сейчас передумал. Вспомнил, что говорила ему Роланда: в последнее время в «Осирисе» частенько бывают немцы. Он вошел.

В своем неизменном строгом платье гувернантки Роланда стояла возле бара, холодно наблюдая за происходящим. Сотрясая декор египетских древностей, из последних сил гремела усталая пианола.

– Роланда! – окликнул Равич.

Она обернулась.

– Равич! Давненько ты у нас не был. Очень кстати, что ты пришел.

– А что такое?

Он встал рядом с ней возле бара, поглядывая в зал. Гостей оставалось уже немного. Да и те сонно клевали носом за столиками.

– Все, я здесь заканчиваю, – сообщила она. – Через неделю уезжаю.

– Совсем?

Она кивнула и извлекла из выреза платья телеграмму.

– Вот.

Равич развернул, пробежал глазами, отдал.

– Тетушка твоя? Умерла наконец?

– Да, и я уезжаю. Уже объявила хозяйке. Она вне себя, но сказала, что меня понимает. Жанетта меня заменит. Но ей еще долго осваиваться. – Роланда рассмеялась. – Бедная хозяйка. Она-то собиралась в этом году блистать в Каннах. На вилле у нее уже гостей полно. Она же у нас год назад графиней стала. Вышла замуж за старичка из Тулузы. По пять тысяч в месяц ему выплачивает, но с условием, что он из Тулузы ни ногой. А теперь ей здесь придется торчать.

– И что, правда открываешь свое кафе?

– Да. Целыми днями только и знаю, что бегаю, заказываю все. В Париже-то дешевле. Материал вот на портьеры. Взгляни, как тебе узорчик?

Теперь она извлекла из выреза платья мятый лоскут. Цветы на желтом фоне.

– Красота, – сказал Равич.

– За треть цены. Распродажа с прошлого сезона. – Глаза Роланды светились радостным теплом. – Триста семьдесят франков сэкономила. Неплохо, правда?

– Замечательно. Ну а замуж?

– Конечно.

– Зачем тебе замуж, Роланда? Куда торопиться? Почему бы тебе, пока ты сама себе хозяйка, сперва все свои дела не устроить, а уж потом и замуж можно?

Роланда от души рассмеялась.

– Много ты понимаешь в коммерции, Равич! Без хозяина дело не пойдет. Раз кафе – значит, должен быть хозяин. Уж мне ли не знать?

Она стояла перед ним, крепкая, спокойная, уверенная в себе. Она уже все обдумала. Раз кафе – значит, хозяин.

– Хотя бы денежки свои на него не торопись переписывать, – посоветовал Равич. – Сперва погляди, как дело пойдет.