Эрих Ремарк - Ночь в Лиссабоне [litres]

Я достал из кармана свой паспорт, протянул ему:

– Спасибо. Спасибо от всего сердца, господин Шварц.

– Вот, еще немного денег. Мне столько не нужно. – Шварц посмотрел на часы. – Сделайте для меня еще кое-что! Через полчаса ее заберут. Пойдемте со мной!

– Хорошо.

Шварц расплатился по счету. Мы вышли в галдящее утро.

На Тежу белый и тревожный стоял корабль.

Я стоял в комнате, рядом со Шварцем. Разбитые зеркала так и висели на стенах. Пустые рамы. Осколки убрали.

– Наверно, мне следовало остаться с ней в последнюю ночь, да? – спросил Шварц.

– Вы были с ней.

Женщина лежала в гробу как все усопшие – с бесконечно отрешенным лицом. Ничто более не трогало ее – ни Шварц, ни я, ни она сама. И уже невозможно представить себе, как она выглядела. Здесь лежала статуя, и лишь один человек знал, какой она была, когда дышала, – Шварц. Но Шварц верил, что теперь и я тоже знаю.

– Она еще… – сказал он, – здесь еще были… – Он достал из ящика несколько писем. – Я их не читал. Возьмите.

Я взял письма, хотел положить их в гроб. Но тотчас отказался от этой мысли – умершая теперь наконец-то принадлежала одному только Шварцу, так он думал. Письма от других более не имели к ней касательства… он не хотел отдать их ей и уничтожать не хотел, потому что они все-таки связаны с нею.

– Я возьму их, – сказал я, пряча письма в карман. – Они не имеют ни малейшего значения. Значат меньше, чем мелкая купюра, которой оплачиваешь тарелку супа.

– Костыли, – ответил он. – Я знаю. Она как-то раз назвала их костылями, которыми пользовалась, чтобы хранить мне верность. Понимаете? Это абсурдно…

– Нет, – сказал я и очень осторожно, со всем на свете сочувствием добавил: – Почему вы не оставите ее наконец в покое? Она любила вас и оставалась с вами, сколько могла.

Шварц кивнул. Внезапно он показался мне очень хрупким.

– Вот это я и хотел знать, – пробормотал он.

В комнате с ее тяжелым запахом, мухами, погасшими свечами, с солнцем на улице и с умершей становилось жарко. Шварц заметил мой взгляд.

– Одна женщина мне помогла, – сказал он. – В чужой стране так сложно. Врач. Полиция. Ее увезли. А вчера вечером привезли обратно. Обследовали. Насчет причины смерти. – Он беспомощно посмотрел на меня. – Ее… она уже не целая… мне сказали, чтобы я не снимал покрывало…

Пришли носильщики. Гроб закрыли. Шварц пошатнулся.

– Я поеду с вами, – сказал я.

Ехать оказалось недалеко. Лучезарное утро, ветер, точно пастушья собака, гнал стадо облачных барашков. На кладбище Шварц маленький и потерянный стоял под огромным небом.

– Вы вернетесь в квартиру? – спросил я.

– Нет.

Он захватил с собой чемодан.

– Вы знаете кого-нибудь, кто может подправить паспорта? – спросил я.

– Грегориуса. Он уже неделю здесь.

Мы пошли к Грегориусу. Он быстро подправил паспорт для Шварца; тщательности тут не требовалось. Для иностранного легиона Шварц взял с собой удостоверение бюро регистрации; ему оставалось только пересечь границу и в казарме выбросить мой паспорт. Легион не интересовался прошлым.

– Что случилось с мальчиком, которого вы привезли с собой? – спросил я.

– Дядюшка терпеть его не может, но мальчик рад, что у него есть хотя бы родственник, который его ненавидит… а не только посторонние.

Я смотрел на мужчину, который носил теперь мое имя.

– Желаю вам всего доброго, – сказал я, уже не называя его Шварцем. Ничего, кроме этой тривиальной фразы, мне в голову не пришло.

– Мы с вами больше не увидимся, – ответил он. – И хорошо. Я слишком много рассказал вам, чтобы желать новой встречи.

Я не был так уж в этом уверен. Может статься, именно поэтому он позднее захочет повидать меня снова. В его представлении я был единственным, кто хранит неподдельный образ его судьбы. Но, возможно, именно поэтому он возненавидит меня, ведь я как бы отнял у него жену, на сей раз безвозвратно и навеки… поскольку он думал, что собственные воспоминания обманывают его и только мои останутся незамутненными.

Я смотрел, как он уходит по улице, с чемоданом в руке, жалкая фигурка, образ вечного рогоносца и вечного великого любящего. Но разве он не владел любимым человеком глубже, чем шайка тупых победителей? И чем мы владеем на самом деле? К чему столько шума из-за того, что в лучшем случае лишь взято на некоторое время в долг, и к чему столько разговоров о том, владеешь ли этим больше или меньше, коль скоро обманчивое слово «владеть» означает всего-навсего – обнимать воздух?