Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Вскоре после войны, однако, негр умер. Ренье и Рихтер к этому времени обеднели, и обоим пришлось переселиться в палаты поскромнее – один лежал на четвертом этаже, другой на третьем. Роль негра перешла к Крокодилу, ходы противникам сообщали палатные сестры, и оба по-прежнему свято верили, будто играют с негром, – им объяснили, что у того развился туберкулез гортани и он потерял голос. Все шло прекрасно, покуда Ренье вдруг не стало лучше и ему не разрешили вставать. Он, конечно же, первым делом отправился проведать негра, тут все и раскрылось.

Впрочем, национальные чувства тем временем успели поостыть. Узнав, что родные Рихтера в Германии погибли от воздушного налета, Ренье заключил с немцем мир, и с тех пор оба с тем бо´льшим упоением сражались друг с другом на шахматной доске. Вскоре, однако, Ренье снова слег, и, поскольку оба лежали теперь в палатах без телефона, ходы опять передавались через посыльных, миссию которых брали на себя добровольцы из числа ходячих пациентов. Но три недели назад Ренье умер. Рихтер в те дни был настолько плох, что и его конца ждали с часу на час, и никто не решился сообщить ему о смерти закадычного соперника. Вот Крокодил и рискнула выйти на замену, благо за это время сама выучилась играть, – впрочем, тягаться с Рихтером ей, конечно же, было не по зубам. В итоге Рихтер, все еще мнивший, будто играет с Ренье, только диву давался: за столь короткий срок болезнь превратила хорошего шахматиста в форменного осла!

– Не хотите сами в шахматы научиться? – спросил он Лилиан, которая зашла передать ему очередной ход Крокодила. – Я бы быстро вас научил.

В синих глазах старика читался неприкрытый страх. Видя, насколько скверно стал играть Ренье, Рихтер боялся, что тот скоро умрет и он опять останется без партнера. Вот и предлагал обучить каждого, кто к нему приходил.

– Это совсем нетрудно! Я вам все премудрости раскрою, все уловки покажу. Я против самого Ласкера играл.

– У меня таланта нет. Да и терпения тоже.

– Талант у каждого есть! А терпение – как же ему не быть, когда ночами не спишь? Что еще остается? Молиться? Не поможет. Я атеист. И философия не поможет. Детективы отвлекают, но ненадолго. Я все испробовал, милочка. Помогают только две вещи. Первое – это когда рядом с тобой кто-то есть. Потому я и женился. Но жена моя давно умерла…

– А второе?

– Шахматные задачи решать. Понимаете, это сразу вас уносит… от всего житейского, от сомнений, от страхов, это настолько абстрактная штука, что успокаивает. Окунаешься в другой мир, где нет смерти, нет панического отчаяния. Помогает! По крайней мере на одну ночь – а больше-то нам и не нужно, верно ведь? Лишь бы до утра протянуть…

– Да. Большего здесь и не надо.

В окно комнатенки, что располагалась под самой крышей, виден был лишь заснеженный склон под облаками. В этот послеполуденный час облака, желто-золотистые, беспокойные, торопливо уплывали куда-то.

– Так научить вас? – не унимался Рихтер. – Прямо сейчас бы и начали.

В мертвецком черепе синим огнем неистово горели глаза. Прямо страстью пылают, подумалось Лилиан, только вовсе не к шахматным задачам, а просто к человеческому общению. Чтобы кто-то был рядом, когда внезапно распахнется дверь, а за ней никого, только сквозняк ворвется и хлынет горлом кровь, заполняя легкие, отнимая остатки воздуха, пока не задохнешься.

– Давно вы здесь? – спросила она.

– Двадцать лет. Целая жизнь, верно?

– Да. Целая жизнь.

Целая жизнь, думала она. Только какая это жизнь! Что один день, что другой, не отличишь, бесконечная череда серых буден, а в конце года все они сливаются в кашу, превращая целый год в такой же серый день, а потом, словно в один нескончаемый год, в кашу сливаются и годы, настолько они на одно лицо, все эти дни и годы. Нет, пронеслось у нее в голове, только не это! Не хочу так жить, не хочу так умереть! Только не это!

– Так что, начнем сегодня? – не терял надежду Рихтер.

Лилиан мотнула головой.

– Смысла нет. Я недолго здесь останусь.

– Что, вниз отправляетесь? – прокаркал Рихтер.

– Да. На днях.

«Что я такое говорю? – опешила она. – Это же неправда!» Но слова все еще звучали в ней, непререкаемо и непреложно, будто их уже не забыть. В растерянности она встала.

– Вылечились, что ли?

В хриплом голосе звучали досада и неприязнь, будто Лилиан перебежчица, предавшая самое святое.

– Я ненадолго уезжаю, – вырвалось у нее. – Совсем ненадолго. Я вернусь скоро.

– А сюда все возвращаются, – уже удовлетворенно проворчал Рихтер. – Все.