Эрих Ремарк - Жизнь взаймы, или У неба любимчиков нет

Телефонный звонок заставил ее вздрогнуть. В трубке шла нервная перепалка телефонисток по-французски. В тот же миг она позабыла о всех своих задуманных хитростях.

– Борис! – крикнула она в трубку. – Это ты?

– Кто говорит? – спросил женский голос.

Лишь на секунду запнувшись, Лилиан назвала себя. Через два часа она уедет с Ривьеры, и никто не будет знать куда. Смешно не поговорить напоследок с Борисом.

– Кто говорит? – переспросил голос.

Она еще раз назвала свое имя.

– Лилиан Дюнкерк.

– Господина Волкова нет, – донеслось до нее сквозь треск и шумы в проводах.

– С кем я говорю? Это госпожа Эшер?

– Нет, это госпожа Блисс. Госпожи Эшер уже здесь нет. Да и господина Волкова тоже. Сожалею…

– Погодите! – перебила ее Лилиан. – А где он?

Шум в трубке усилился.

– …уехал, – только и расслышала она.

– Где он? – крикнула она еще раз.

– Господин Волков уехал.

– Уехал? Куда?

– Не могу вам сказать.

У Лилиан перехватило дыхание.

– С ним что-то случилось? – помолчав, спросила она.

– Не знаю, мадам. Он уехал. Больше ничего не могу вам сказать. Сожалею…

Разговор прервался. Зато продолжилась нервная перепалка телефонисток. Лилиан повесила трубку. Уехал – ей ли не знать, что означает это иносказание там, наверху. Сообщение о смерти, не больше и не меньше. Тут и сомнений быть не может – да и куда ему уезжать и с какой стати? И даже старой хозяйки пансиона уже нет.

Какое-то время она сидела неподвижно. Потом наконец встала и спустилась вниз. Расплатилась по счету, билет на поезд положила в сумочку.

– Отошлите мой багаж на вокзал, – распорядилась она.

– Прямо сейчас? – удивился портье. – У вас до поезда еще два часа. Не рано?

– Да, сейчас, – твердо сказала Лилиан. – Самое время.

Она сидела на скамейке перед убогим вокзальчиком. Первые огни уже вспыхнули в ранних сумерках, только сильнее высвечивая голую невзрачность сиротского вокзального фасада. Мимо шумной толпой к поезду на Марсель проталкивались загорелые курортники.

Потом на скамейку уселся американец и затянул нудный монолог об «этой Европе», где ни приличного стейка не съешь, ни даже гамбургера. И даже венские сосиски у них в Висконсине гораздо вкуснее.

Лилиан продолжала сидеть, не думая ни о чем, ощущая лишь опустошенность и не зная толком, что это – скорбь, усталость или смирение.

Увидев собаку, она ее не узнала. Петляя по вокзальной площади, то и дело принюхиваясь, пес подбежал к одной женщине, к другой, а потом вдруг замер и стремглав кинулся прямо к ней. Американец испуганно вскочил.

– Она бешеная! Бешеная! – заорал он. – Полиция! Пристрелите!

Овчарка, не обращая на него внимания, бросилась на Лилиан и чуть не опрокинула ее вместе со скамейкой, пес лизал ей руки, норовил лизнуть в лицо, скулил, подвывал и так громко лаял, что вокруг сразу начали собираться зеваки.

– Вольф! – проговорила она, не веря себе. – Вольф! Ты-то откуда взялся?

Но пес уже отскочил и метнулся обратно, прямо в толпу – прохожие испуганно расступались. Добежав до мужчины, который быстрым шагом направлялся в ее сторону, Вольф снова бросился к ней.

Она встала.

– Борис! – только и вымолвила она.

– Все-таки мы тебя нашли, – радовался Волков. – Портье в гостинице мне сказал, что ты уже на вокзале. Еще бы чуть-чуть, и опоздали. Кто знает, где пришлось бы потом тебя искать.

– Ты жив! – прошептала Лилиан. – Я тебе звонила. Мне сказали, ты уехал. Я думала…

– Это госпожа Блисс была. Теперь она хозяйка. Госпожа Эшер снова вышла замуж. – Волков придержал собаку за ошейник. – Я из газет узнал, что случилось, потому и приехал. Только не знал, где ты остановилась, иначе сразу бы позвонил.

– Ты жив! – повторила она снова.

– И ты жива, душа моя! Все остальное не важно.

Она посмотрела ему в глаза. И сразу поняла, о чем он. Уязвленная гордость, оскорбленное самолюбие и вся прочая душевная смута меркнет, рассыпается в прах перед единственно драгоценным, спасительным знанием, что любимый человек не умер, что он жив, дышит, и не важно, какие и к кому он питал чувства и что там было, а чего не было. Бориса привели сюда не слабость и не сострадание, а именно эта, молнией пронзающая человека истина, последняя из всех остающихся нам истин, единственная, что сопровождает нас до самого конца, отметая все прочее, – истина, которую, увы, почти всегда осознаешь слишком поздно.

– Да, Борис, – отозвалась она. – Все остальное не важно.