Эрих Ремарк - Время жить и время умирать [litres]

– Сейчас мы тебя достанем! – крикнул он. – Ты меня понимаешь?

Ему показалось, он вроде как чувствует на щеке дыхание, но уверенности не было. Рядом пыхтели Штайнбреннер, Зауэр и Шнайдер.

– Он перестал отвечать.

– Дальше не пробиться. – Зауэр ткнул в завал лопатой, раздался звон. – Тут стальные балки, а камни слишком большие. Нужен свет и инструменты.

– Какой еще свет! – завопил Мюкке. – Кто включит фонарь, будет расстрелян!

Они и сами понимали, что во время воздушного налета свет означает самоубийство.

– Вот сволочь! – выругался Шнайдер. – Все-то он знает!

– Дальше не пробиться. Надо ждать, пока развиднеется.

– Да.

Гребер привалился к стене. Смотрел в небо, с которого в подвал обрушивался рев. Он ничего не различал. Только слышал невидимую, яростную смерть. Обычное дело. Он уже не раз вот так ждал, бывало и хуже.

Он осторожно провел ладонью по незнакомому лицу. Теперь оно было свободно от грязи и пыли. Нащупал рот. Потом зубы. Ощутил пальцами слабый укус. Зубы куснули сильнее, потом разжались.

– Он еще жив, – сказал Гребер.

– Скажи ему, двое пошли искать инструмент.

Гребер еще раз провел ладонью по губам. Они уже не шевелились. Разыскал в обломках руку и крепко ее стиснул. Рука тоже не ответила. Гребер не выпускал ее, больше он ничего сделать не мог. Сидел и ждал, когда кончится налет.

Принесли инструмент, контуженого откопали. Это оказался Ламмерс. Тщедушный человек в очках. Очки тоже нашлись. Лежали метром дальше на полу, даже не разбились. Но Ламмерс умер.

Гребер со Шнайдером заступили в караул. Мглистый воздух пах разрывами. Церковь с одного боку обвалилась. Как и дом ротного. Гребер спросил себя, жив ли Раэ. Потом увидел в сумраке за домом его тощую, долговязую фигуру; он наблюдал за расчисткой завалов у церкви. Часть раненых засыпало. Остальные лежали снаружи. Прямо на земле, на одеялах и плащ-палатках. Никто не стонал. Глаза смотрели в небо. Не в ожидании помощи, а со страхом. Гребер миновал свежие воронки. Зловонные, на фоне снега они казались непроглядно-черными, словно не имели дна. Неподалеку от бугра с могилами тоже была воронка, поменьше размером.

– Можно использовать ее вместо могилы, – сказал Шнайдер. – Покойников у нас достаточно.

Гребер покачал головой:

– Где взять землю, чтобы ее засыпать?

– Сроем с краев.

– Без толку. Яма все равно останется глубже, чем все вокруг. Проще выкопать новые могилы.

Шнайдер поскреб рыжую бородку.

– Могилы обязательно должны быть с холмиком?

– Наверно, нет. Просто мы так привыкли.

Они зашагали дальше. Гребер заметил, что креста на могиле Райке больше нет. Взрывы зашвырнули его куда-то в ночь.

Шнайдер неожиданно замер и прислушался.

– Плакал твой отпуск, – сказал он.

Оба навострили уши. Фронт вдруг ожил. У горизонта зависли осветительные ракеты. Артиллерийская канонада стала сильнее и ритмичнее. Загромыхали фугасы.

– Шквальный огонь, – сказал Шнайдер. – Иначе говоря, нас опять двинут на передовую. Накрылся отпуск!

– Да.

Они продолжали прислушиваться. Шнайдер не ошибся. То, что они слышали, не походило на частную атаку. Это была мощная артиллерийская подготовка на беспокойном фронте. Вероятно, на рассвете начнется общее наступление. Поднявшийся за ночь туман становился все гуще. Под его прикрытием русские пойдут вперед, как две недели назад, когда рота потеряла сорок два человека.

Отпуск тю-тю. Гребер и так-то не верил в него по-настоящему. Даже родителям не написал. С тех пор как стал солдатом, домой он ездил всего дважды, последний раз, казалось, был так давно, что утратил всякую реальность. Без малого два года миновало. Или двадцать лет. Все едино. Он даже разочарования не чувствовал. Только пустоту.

– В какую сторону пойдешь? – спросил он у Шнайдера.

– Мне без разницы. Направо?

– Ладно. Тогда я налево.

Быстро сгущаясь, наплывал туман. Бредешь как в мутном молочном супе. Он достигал уже до подбородка, клубился холодом, бурлил. Голова Шнайдера уплывала на нем прочь. Гребер зашагал налево, по широкой дуге вокруг деревни. Время от времени погружался в туман с головой. Потом снова выныривал и видел на краю молочного колыхания разноцветные вспышки фронта. Стрельба усиливалась.

Он не знал, сколько прошел, когда услыхал несколько одиночных выстрелов. Шнайдер, подумал он. Вероятно, занервничал. Потом опять послышались выстрелы, но теперь еще и крики. Он пригнулся, затаился в тумане и ждал, с автоматом на изготовку. Крики приближались. Кто-то звал его по имени. Он ответил.