Федор Левин - Из глубин памяти

Я видывал немало людей, которые были всегда серьезны, озабоченны, вечно спешили, несли свои обязанности и дела как ношу — тяжесть ее как бы все время ощущалась и ими и окружающими, — им некогда было оглянуться, увидеть закат или цветение яблонь, порадоваться тому, что они живут, заинтересоваться собеседником. Толстой же как будто все время ощущал радость жизни, ее прелесть, краски и запахи, умел и зорко видеть и чувствовать полной мерой, во всю свою силу. Его жизнелюбие, веселье видны были и в нем самом и в том, что он написал. Не могу передать, как мне нравились его брыластые щеки, его живая речь, в которой всегда было место юмору и мелькали своеобычные, порою шершавые словечки. Он был чужд всякой позе, естествен, как большой ребенок, умен, талантлив и обаятелен. Чего же еще?

Я знаю, как он работал. Ежедневно, что бы ни было накануне, что бы ни ожидало во второй половине дня. Работая впоследствии в Литературном музее, я видел разные варианты одной и той же страницы, начала главы. Сперва несколько слов на листке, что-то зачеркнуто, сверху надписано другое, потом зачеркнуто все и начато снова. Потом новая страница, здесь уже более полный текст. Потом эта страница перепечатана на машинке. И тут же подверглась правке, самой тщательной. Затем перепечатана вновь, и на ней снова есть исправления, замены слов на другие, более удачно найденные. Но тут исправлений уже немного. И так за утренние часы написано и отделано три, может быть, четыре страницы. А когда читаешь, кажется, что все это само собой, легко пролилось на бумагу. Прочесть эти страницы десять минут. А сработаны они за несколько часов.

Так называемый «трен жизни» у Толстого был широкий. Известно, что в его доме в Детском Селе постоянно бывало много гостей. Помню, как-то Толстой появился в издательстве и спросил меня, нельзя ли выписать ему деньги за переиздаваемую книгу поскорее, теперь же, хотя полагались они ему позже, книга еще не вышла в свет. Разумеется, я пошел ему навстречу. Но решился спросить:

— Алексей Николаевич, простите за нескромный вопрос, можете не отвечать, если не хотите. Куда у вас уходит столько денег?

— Голубчик, — сказал Толстой, — у меня же пьеса сейчас готовится к премьере. И режиссер, и актеры каждый день у меня. Все обсуждают, советуются. Я их всех кормлю, еда не сходит со стола. А после премьеры надо устроить банкет.

— Понимаю, — согласился я. — Тут действительно того, что вы получили, даже мало.

— Ну конечно, — радостно сказал Толстой.

Мне, однако, понравилось, что он ничуть не был озабочен. Видно было, что ему даже приятно, когда в доме целый день шумят, спорят, едят.

Впрочем, я видел его и серьезным и деловитым. Шло заседание секретариата Союза писателей СССР. Толстой принимал в нем участие. Здесь же сидела Людмила Ильинична, его секретарь, вскоре ставшая женою Алексея Николаевича. Рядом с ним, крупным и грузным, эта очень красивая женщина казалась хрупкой. В ходе заседания Толстому надавали немало поручений — в такой-то день и час выступить где-то, в другой — прийти на важное заседание. Он тут же наклонялся к Людмиле Ильиничне, и она золоченым карандашиком заносила все нужные сведения и даты в изящную записную книжку.

Помню встречу Толстого с молодыми писателями, беседу с ними. Это было нечто вроде семинара. Мне тоже предстояло такое собеседование, и я пришел послушать Толстого. Говорил он без бумажки, как бы размышлял вслух о мастерстве, о значении глагола, о жесте… Впрочем, его мысли были не раз изложены в выступлениях и статьях, не стану повторять их, отсылаю к сочинениям Толстого.

Очень запомнилась мне одна встреча вне деловой обстановки. Было это в 1938 году летом. Я работал тогда в сценарном отделе Комитета по делам кинематографии. Ко мне пришел Александр Фадеев заключать договор на задуманный им сценарий о Фрунзе. Мы засиделись до конца рабочего дня. И Фадеев предложил: «Пойдем в Жургаз обедать».

И его и моя семья жили на даче, и предложение оказалось кстати.

При Жургазе — Журнально-газетном объединении — был ресторан, в эти месяцы он располагался на открытом воздухе во дворе. Едва мы вошли, нас позвали. Здесь сидел Толстой и с ним кинорежиссеры, поставившие «Чапаева», «братья» С. и Г. Васильевы (которые вовсе не были братьями).

Мы подошли, и для нас нашлись места. Скажу кстати, что лицо Сергея Васильева было мне мучительно знакомо, но я не мог вспомнить, где же я его видел. И только потом случайно узнал, что он, как и я, учился во Введенской гимназии в Петрограде и был на класс старше меня. Вот где я его видел.