Ганс Андерсен - Сказка моей жизни [litres]

Придя к нему в этот день, я застал его уже в агонии. Жена и дети окружали его постель; я присел в соседней комнате и дал волю слезам. В доме царила торжественная, святая тишина!

Похороны состоялись 18 марта. Я страдал и душевно и физически и едва-едва протащился короткий путь от университета до церкви, на что понадобилось, впрочем, два часа, так медленно тянулось шествие. Речь говорил пастор Трюде, а не Мюнстер. «Его не просили!» – оправдывали его некоторые. Как будто надо просить сказать слово над усопшим другом! Слезы так и душили меня, но я не мог плакать, и сердце мое готово было разорваться…

Страна отдыхала от войны под сенью мира; настала весна, и во мне проснулось чувство перелетной птицы. Меня манило отдохнуть душой на лоне природы, и я понесся к зеленым лесам, к дорогим друзьям в Христинелунд. Молодым моим хозяевам очень хотелось залучить к себе на крышу аиста, и они положили туда колесо, как основание для гнезда, но аист не являлся! «Подождите моего приезда, – писал я им, – тогда и аист прилетит!» И в самом деле, утром в тот же самый день, когда согласно моему письму ждали меня, прилетела на крышу и чета аистов.

Когда я въезжал во двор, работа по устройству гнезда была уже в полном разгаре. И тут же увидел я, как аист взлетел на воздух, а это, по народным приметам, означало, что я и сам скоро расправлю крылья. Полет мой в это лето не был, однако, особенно дальним. Дальше башен Праги я не залетал. Глава о моих заграничных полетах ограничилась в этом году всего несколькими страницами, но на первой же странице виньеткой служил летящий аист и гнездо его, свитое на крыше, под защитой свежераспустившегося букового леса.

Христинелунду же сама весна дала виньетку – цветущую яблоньку, выросшую в поле у канавы. Это было олицетворение самой весны! При виде ее у меня зародилась в голове идея сказки «Есть же разница!». Большинство моих сказок создалось подобным же образом. Каждый, кто будет смотреть на жизнь и природу глазами поэта, увидит, откроет подобные же проявления красоты, которые можно иначе назвать «поэтическою игрою случая». Приведу здесь несколько примеров. В самый день смерти короля Кристиана VIII дикий лебедь налетел на шпиль Роскильдского собора и разбил себе грудь, и Эленшлегер воспользовался этим случаем для своего стихотворения, посвященного памяти короля. Когда же на могиле самого Эленшлегера хотели заменить старые венки свежими, оказалось, что в одном из увядших венков свила себе гнездышко певчая птичка. Как-то на Рождестве я гостил в Брегентведе; погода стояла мягкая; я вышел утром в сад; на широких плитах пьедестала обелиска лежал тонкий слой снега, и я как-то бессознательно начертил палкой на снегу:

Я ушел; сделалась оттепель, потом опять хватил мороз, и когда я спустя некоторое время опять подошел к обелиску, то увидел, что снег весь стаял, кроме небольшого клочка, где и осталось одно слово «бессмертие»! Такая игра случая меня сильно поразила, и я невольно помыслил: «Господи Боже мой! Я никогда и не сомневался в нем!»

Последний раз я посетил Германию еще до войны. Поля битвы я еще не видел – посетить его из одного любопытства, явиться праздным зрителем там, где другие действовали, было противно моему чувству. Теперь мир был заключен, и я опять мог мирно встретиться со своими друзьями в Германии; но я не мог еще забыть недавних кровавых событий и первым долгом решил посетить те места, где боролись и страдали наши войска.

Почти повсюду уже виднелись возводимые на месте сгоревших строений и домов новые; земля же кругом хранила еще следы недавних сражений; весь дерн был точно сдернут, сбит градом пуль. Серьезное, грустное чувство овладело мною; я вспомнил полковника Лэссё, подумал о многих, положивших здесь живот свой. Сама почва, по которой мы ехали, была для меня священна.

В Лейпциге и Дрездене я свиделся с прежними друзьями; они ничуть не переменились, и встреча наша была самая сердечная, радостная. Так отрадно было сознавать, что тяжелая кровавая эпоха войны осталась позади. Почти все отдавали справедливость силе и единодушию датчан, и некоторые даже говорили: «Датчане были правы!» Были, разумеется, и люди, державшиеся противоположного мнения; но эти не высказывались. Словом, мне положительно не на что было пожаловаться, – я видел вокруг себя одни дружеские лица, встречал одно доброе расположение к себе и к своему народу. И даже «поэтическая игра случая» не преминула отдать честь датскому имени! Расскажу этот маленький эпизод.