Ян Висе - Святая и грешница

В безбрежном море документов мы нередко натыкаемся на ценные древние рукописи, давным-давно преданные забвению.

Такое происходит чаще, чем это случилось, к примеру, с картиной. С другой стороны, искать в этом лабиринте неисследованного что-либо конкретное — все равно, что пытаться найти иголку в стоге сена.

Когда я как раз перед обедом взял пакет с документами и взвесил его на руке, я уже знал, что здесь содержится рассказ о картине, я не был ни удивлен, ни поражен. В случайности и совпадения я больше не верил. Особенно после того, как я начал прекрасно петь.

Нам строго-настрого запрещается выносить манускрипты из архива Ватикана. Но я все же унес этот маленький пакет с собой. Впервые за двадцать лет работы я нарушил строжайшие правила библиотеки. Я не мог отложить чтение бумаг до завтрашнего дня.

Моя жена получила приглашение. За ней заехали — около восьми вечера под окном прогудел автомобиль. К тому времени я уже сидел за письменным столом под настольной лампой в сто ватт. Я едва взглянул на нее, когда она подошла поцеловать меня, а потом скрылась за дверью.

Теперь я мог спокойно заниматься. С превеликими предосторожностями я приступил к разборке документов. В сравнении с рукописями бумага обертки была, безусловно, позднего происхождения. Бумага с записями была ломкой, требовала осторожного обращения, что для меня, однако, за долгие годы работы стало привычным делом.

В половине одиннадцатого зазвонил телефон. Мужской голос спрашивал мою жену. Он не назвался, но я был почти уверен, что это был директор банка.

Бумаги были написаны на латыни, этим языком я владел неплохо.

Однако читать быстро не удавалось.

Но зато почти сразу же подтвердились мои предчувствия: найденные мною рукописи имели отношение к картине. Это был рассказ о ее происхождении.

Когда около трех часов ночи моя жена пришла домой, я все еще сидел, склонившись под лампой. Я ничего не сказал ей о телефонном звонке.

Сегодня граффити закрасили. Рано утром пришли рабочие с ведрами и огромными щетками. Они работали степенно и неторопливо, весь день возили щетками по стене, квадратик за квадратиком. Теперь в лучах послеобеденного солнца она сияет передо мной своей чистой и невинной белизной. Белизной такой яркости, что глазам становится больно, если долго смотреть. А мне не хватает кричащих красок и кратких надписей в стиле черного юмора.

Тюремный надзиратель утешает меня: «У нас белят два раза в год, — говорит он. — Весной и осенью. Белят, чтобы заманить новых стихотворцев. Подождите чуток, через неделю надписи снова появятся».

Мои опасения оправдались. Заказанные мною документы опять вычеркнуты. Но вино доставляют регулярно, несмотря на то, что кардинал умер. Его преемник, очевидно, в курсе дела и по инерции продолжает придерживаться линии своего предшественника.

Церковь не оставляет меня в покое. Неожиданно объявился мой духовник. Он навещает меня раз в неделю. В восемь вечера по вторникам тюремный надзиратель впускает его ко мне. Он приходит с явной целью добиться от меня покаяния. Но не настаивает. Осторожно присаживается на единственный стул в камере, а я сижу на постели.

Мы немного говорим о погоде. Потом молчим. Я вижу, что ему, как и мне, неприятна эта миссия. Однако он упрямо приходит, вторник за вторником.

Патер сильно постарел, дышит тяжело и с хрипами. Я хорошо помню его еще молодым, когда он с энтузиазмом руководил детским домом. Это он принимал меня, когда я появился там семи лет от роду, не имея ни родственников, ни друзей, никого на белом свете. Конечно, ничего дурного сказать о нем не могу, он всегда был дружелюбен. Но я не любил его. Ни его, ни кого-либо другого. Не хотел тогда никаких привязанностей.

Я никому не рассказывал о страшных минутах, которые я пережил, когда умирала моя матушка. Никому, только позже жене.

Патер — нормальный человек, только ему не хватает фантазии. Уроки закона Божьего из детства вспоминаются мне как самые скучные и нескончаемые. Он читал Библию так, как читают учебник по физике.

Перед тем как уйти, он всякий раз задает вопрос, не помолимся ли мы вместе. Я не противлюсь. По выработанной за долгие годы привычке складываю молитвенно руки и опускаю очи долу. Он неслышно бормочет молитву, слова которой я едва разбираю. Наша молитва, к счастью, длится недолго, он встает и прощается. Он словно испытывает облегчение.

Собственно говоря, он мне страшно мешает, сейчас, когда я начал писать. Но ни он, ни кто иной не отвратят меня от задуманного. Я обязан изложить правду.