Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

Тем временем небольшой самолет приземлился у отдаленного терминала аэропорта Найроби, где пассажиров, совершавших пересадку, уже поджидал дряхлый заслуженный автобус. Даниэла, которая рассчитывала без проволочек попасть на следующий рейс, вынуждена была снова проходить паспортный контроль и таможню.

– Как долго собираетесь вы пробыть здесь? – спросил ее полицейский, оказавшийся по совместительству еще и таможенником.

– Я не въехала сюда, – отвечала Даниэла, печально улыбнувшись. – Я – транзитный пассажир и задержусь у вас самое большее на пару часов.

И тем не менее, они открыли ее чемодан и проверили его, и даже передвинули с места на место косметичку, но несколько высохших косточек не привлекли к себе никакого внимания.

И снова ей пришлось пройти сквозь металлодетектор и катить свою поклажу за собой до тех пор, пока она не добралась до кишащего народом кафетерия, где она могла дождаться своего рейса, который и доставит ее домой. Ожидать посадки на новый рейс предстояло ей, к счастью, уже не шесть часов, но и она уже не была прежней самоуверенной дамой, которой требовалось до предела расширить вокруг себя жизненное пространство. Она не рискнула даже предъявить претензии на два дополнительных стула, чтобы на один положить ноги, а на другой багаж. Сейчас она ограничилась тем, что заняла пустующее кресло в самом центре гомонящей толпы, торопливо заполнявшей каждый свободный дюйм возле столиков, а когда со слабой улыбкой сказала официанту: «Кофе, пожалуйста», – силы ее уже иссякли.

Страх и тревога охватывали ее при мысли о близящемся возвращении в Израиль. Одна только мысль о том, что Амоц узнает или догадается о происшедшем с нею той ночью, наполняло ее ужасом. И странный, необъяснимый взгляд Ирмиягу, когда она прощалась с ним – что он означал? Ярость? Надежду? Шок? Он не сказал ни слова о том, что произошло этой ночью, может, потому что чувствовал свою вину? Обычно ей ненавистна была даже мысль, что кто-то может ощущать перед ней свою вину… а сейчас… сейчас она даже хотела этого. Не говоря уже о следах укуса на плече, сам факт, что ее грудей касались его губы, означал, что она – вне зависимости от испытываемой тогда ею жалости – давала ему подтверждения его прав собственника. И сейчас она полностью была в его руках, вне зависимости от того, вернется он в Израиль или нет. И, может быть, именно из-за присущего ему чувства юмора и его глубокой привязанности к ней и Амоцу, он откажется от мысли о возвращении. Кто знает, неожиданно подумала она, может быть, именно такова была его цель, возможно, и им самим не осознаваемая до конца, тайная – воспрепятствовать своему возвращению, сделать его невозможным, сделать так, чтобы ничто не могло отравить покой ее семьи, ее детей и внуков, уничтожив таким своего рода… дружественным огнем?

Официант поставил перед ней чашку кофе и потребовал немедленной оплаты, поскольку у него заканчивалась смена. Она заплатила, добавив хорошие чаевые, но была не в состоянии донести чашку до рта, как если бы ей предстояло принять горькое лекарство. Стиснутая со всех сторон европейцами и африканцами, она внезапно услышала звуки иврита, но даже просто поднять голову была не в силах. В этом мрачном кафетерии ей хотелось полной анонимности.

Голос в динамике возвестил, что рейс на Тель-Авив откладывается – ее это не огорчило. Двое юных воспитанников ХАБАДА – разумеется, во всем черном, очевидно, представители местной хасидской общины, скорее всего занимавшиеся какой-то работой в терминале, – циркулировали меж столиками, тщательно выискивая клиентов, разумеется, соотечественников. Само собою, они обратили внимание и на нее, но она успела вовремя отвести глаза. Чтобы не дать им повода заговорить с ней, она достала роман, купленный в начале путешествия, и безо всякого энтузиазма раскрыла его на последней главе.

Но сначала она пересчитала оставшиеся страницы. Двадцать пять. Затем просмотрела чуть более внимательно, считая количество диалогов и оценивая размер параграфов. Наконец, стала читать, для начала вернувшись к двум последним страницам, чтобы восстановить контекст. Внезапно она обнаружила, что автор обрела новую интонацию, какой-то свой голос, и теперь вела повествование от первого лица, идентифицируя себя полностью со своей героиней. Но понять и расшифровать необходимость подобного приема было очень сложно. В любом происшествии ирония сменялась цинизмом, переходившим снова в иронию, затем появлялась пейзажная врезка, невыразимо утомительная и казавшаяся лишь данью литературной моде, – все вместе взятое казалось взыскательной читательнице, какой была Даниэла, лишенным всякого смысла. Рано или поздно в этой истории что-то должно было произойти. Возможно, – подумала она, – автор романа приговорила героиню к самоубийству. И в самом деле – почему бы и нет? Пустая и бессмысленно живущая молодая женщина просто обязана совершить попытку покончить с собой. Какие-то намеки на это стали очевидны, особенно в тех местах повествования, которые написаны были наиболее сдержанно и загадочно, страницы так и летели… и тут, внезапно, роман закончился…