Авраам Иегошуа - Дружественный огонь [litres]

– С чего бы это вдруг я стал возражать? – сказал он, немало удивившись.

– Потому что они честно предупредили меня, что это нелегально.

– Ну, и что с того, что это нелегально? – в голосе его Даниэла уловила некоторую враждебность. – Если они поймают тебя, то, как обычно, немедленно простят.

– Что ты имеешь в виду под этим «как обычно»?

– Потому что ты просто эксперт по вопросу о том, как спасти себя от боли и проклятий, избрав для этого ранее намеченного для этой цели человека, способного защитить тебя от всего света.

Жесткие эти слова, произнесенные обвинительным тоном, лишь добавили злости к тому клубу дыма, который она выдохнула из себя. Она швырнула сигарету на пол и растерла ее подошвой, уставившись на человека, которого знала с детства. Ирми остался равнодушно сидеть, все больше погружаясь в себя, при этом чисто автоматически натягивая на босые ноги шерстяное одеяло, сопровождая это еще одной глубокой затяжкой.

От жгучей обиды слезы хлынули у нее из глаз. Как мог обвинять он ее в том, что она пыталась спасти себя от боли, если весь путь до Африки проделала она для того лишь, чтобы увидеться с ним? И если даже он чувствует верно, она хотела – если не избавить его от нестерпимой боли, то хотя бы облегчить его ношу, и в этом нет противоречия. Никакого. Она – любопытная женщина, всегда очаровывавшая людей. Но истинная причина была в ее желании быть рядом с ним, слушать его терпеливо, с абсолютной симпатией, впитывая каждое его слово. И даже когда он вызывал в ней ярость и сопротивление своей слепотой и упрямством, не и было минуты, когда она не помнила бы о его несчастье.

Он обиженно опустил голову.

– Ярость? – пробормотал он, но в глаза ей прямо не посмотрел.

– Вот именно. Ярость и пренебрежение, – повторила она, задыхаясь; голос ее уже перешел в вопль. Вместо того чтобы скрыть его проклятую одержимость чертовой крышей, не тая ничего от сестры, и вместо унижения самого себя – а косвенно и ее тоже – в бесплодной попытке завоевать сочувствие беременной молодой арабки только для того, чтобы придать смысл понятию «дружественного огня», которое есть ничто иное, как редкостная и глупая бессмыслица, он примирился с этим отсутствием смысла, в то время как все его обязательства всецело требовали от него совершенно иного.

– Совершенно иного? – лицо его передернуло насмешливой гримасой.

– Да. Потому что если Шули отказалась от своей женственности после смерти сына, его, Ирми, долгом было вступить в бой, сражаться за нее, а не использовать ее самоустранение как повод для того, чтобы перечеркнуть всю свою биографию, свою сущность, вычеркнуть для себя мир, в котором он вырос и повзрослел, забыть все, в том числе и историю, – ту, что уже была, и ту, свершиться которой еще предстояло. Его долгом было сразиться за Шули, за ее сексуальность и ее желания, поддержать ее, а не помогать ее угасанию. Тогда она смогла бы выжить. А так – она умерла.

Ирми в ужасе смотрел на обливающуюся слезами, захлебывающуюся криком женщину, продолжавшую обрушивать на него обвинения, как если бы ее мозг уже не в состоянии был контролировать то, что произносили губы. Он и представить себе не мог, что его сдержанная, всегда внимательная гостья воспользуется своим отлетом, чтобы в глаза бросить ему проклятие, объявив виновным в смерти своей сестры.

Сейчас, дрожа и всхлипывая, она сидела в испуге от неистовства бесстыдного своего нападения. Он же, поднявшись, вынул изо рта окурок сигареты и раздавил его в пальцах, не решаясь подойти к ней поближе.

– Ну, будет, – неуклюже буркнул он. – Уже поздно, а ты устала. Я провожу тебя обратно.

Но Даниэла даже не шелохнулась. Затем решительно сняла дождевик и сбросила туфли. Подобно тому, как там, в Палестине, крыша деревенского дома оказывала магнетическое свое влияние на Ирми, она испытывала подобное ощущение в этом изоляторе. Это место было странным, но не опасным. При всех самоубийственных настроениях он знал, что палестинка, которая предложила ему кофе, не замышляла при этом нанести ему вреда. Закон гостеприимства был свят и оставался сильнее чувства мести. А сама она доверяла порядочности пришельца и верила, знала, что он не тронет ее, даже если под покровом темноты она сбросит все одежды – вот как сейчас проделывала это Даниэла – одну за другой, пока не оказалась на постели совершенно обнаженной, укрытой одной простыней. Потому что именно так хотела она выразить свое горе навсегда потерявшему и разлученному с женственностью ее сестры.