Роки Каллен - До последнего вздоха

У тебя красные глаза. Ты проводишь пальцами по фотографии. С трепетом и теплотой.

Я знаю, что такое прикосновение этих пальцев .

Это откровение шокирует меня, потому что, находясь здесь, в твоей комнате, я больше ничего не могу вспомнить. Я не помню, когда ты мог до меня дотрагиваться и зачем. Но, взглянув на твои руки, я знаю, что они нежные. Я знаю, что, хотя они мастерски обращаются с карандашом, они теряют свою уверенность, оказавшись на коже.

Я тяжело сглатываю и мечтаю ощутить их прикосновение сейчас.

Твои тонкие пальцы замирают у края фотографии. Ты сжимаешь челюсть, на твоем лице мелькает ярость. Ты сминаешь фото в ладони. Разворачиваешься и швыряешь его в противоположную стену. Я встаю в полный рост и смотрю на место, куда упал комок. Я не замечаю, как ты поднимаешь стул, но слышу, как он врезается в стену из гипсокартона. От звука удара меня передергивает. Я закрываю уши. Как будто бы мои барабанные перепонки могут порваться. У тебя в руках гитара, и ты замахиваешься ею, как битой, и она ударяется о спинку кровати, ударяется о письменный стол, бьется о стену.

Ничто не в безопасности. Я оглядываю твою комнату, наполненную рисунками, различными безделушками, семейными фотографиями, и хочу все это спасти. У тебя есть снежные шары из разных стран, и я извиваюсь, чтобы заслонить их собой, но я всего лишь воздух. В них летит гитара. Ты не похож на себя. У тебя чужое лицо. Кого-то жестокого и грозного, сломленного и беспощадного…

Я тебя сломала? Эта мысль оглушает меня.

– Август! – кричу я твое имя, до боли, до отчаяния желая, чтобы ты остановился. Но ты меня не слышишь. Конечно, нет.

Ты выпускаешь из рук гитару. Твоя мама зовет тебя, и ты подбегаешь к двери, чтобы запереть ее. Ты спотыкаешься о разбросанные вещи и чуть не падаешь. Щелкнув замком, ты прислоняешь к двери голову и поднимаешь вверх ладонь с растопыренными пальцами. Ты скрепишь зубами, а из зажмуренных глаз начинают течь слезы. Ты краснеешь, и я боюсь, что ты взорвешься.

«Прости меня. Прости меня. Прости меня». Ты плачешь, трясешься, и я хочу избавить тебя от боли.

Ты бьешь кулаком в стену. Разворачиваешься и опираешься спиной на дверь.

С другой стороны стучится твоя мама, выкрикивая твое имя.

Ты не реагируешь. Просьбы простить тебя превращаются в вопрос: «Почему?» Ты повторяешь его снова и снова, как молитву, будто бы кто-то может дать тебе ответ.

Почемупочемупочемупочему. Вопрос пробирает меня до костей и звучит как обвинение. Мне следовало бы знать на него ответ. Я хочу положить ладони тебе на щеки и сказать правду. Правду, которую я не знаю, но очень хочу вспомнить.

Но до мозга своих пустых костей я знаю, что это не твоя вина. Мой мальчик Август, сотканный из солнечных лучей, светлячков и дней рождений.

Наконец ты замолкаешь, падаешь на колени и подползаешь к тому месту, где лежит на полу скомканная фотография.

Ты подбираешь ее, ревностно расправляешь и держишь в своих порезанных, окровавленных пальцах.

– Почему? – спрашиваешь ты снова.

«Почему?» Твои пальцы снова напоминают перышки, которые касаются моих щек так, словно ты можешь заправить выбившиеся пряди мне за ухо. Как будто я живу в фотографии.

Ты шепчешь мое имя, и это самое грустное слово в мире.

Мама,

я остаюсь рядом с Августом, пока он не засыпает посреди последствий устроенного им погрома, пока его мама наконец не прорывается в комнату. У нее красные глаза. Увидев сына, уснувшего в осколках стекла, она резко втягивает ртом воздух. Она не будит его. Обломки хрустят под каблуками ее туфель. В своей юбке-карандаше длиной до колена она сползает по стене и опускается на пол рядом с сыном. Возможно, она порезалась о стекло, потому что еще до того, как она коснулась пола, из ее глаз полились слезы. Август не просыпается. Кажется, горе – очень тяжелая и изнурительная ноша. Миссис Мэттьюс прижимает Августа все крепче и крепче к себе, словно если она его отпустит, сын исчезнет.

В этот самый момент я ухожу. Оставляя слезы позади. Я не бегу домой. Я иду. Я никуда не тороплюсь. При жизни мне казалось, что я одинока. Но где на самом деле одиноко – так это в смерти.

Я смотрю на свои голые ноги. Я скучаю по моим расписанным «Конверсам». На них маркерами были записаны цитаты моих любимых писателей. Помню, я нашла эти кеды в корзине секонд-хенда, когда мне было двенадцать. Они были слишком большими для меня, но я уже тогда знала, что хочу стать писателем. Поэтому всякий раз, когда я читала строчку, от которой у меня перехватывало дыхание, или натыкалась на фразу, которая заставляла меня верить во что-то большое и удивительное, я записывала их на «Конверсах». Эти кеды проведут меня по тропинкам этого гадкого мира , думала я. Когда мне исполнилось пятнадцать, кеды все еще были немного велики, но почти впору, и я начала надевать их каждый день.