Виллем Херманс - Электротерапия. Доктор Клондайк [два рассказа]

— Я по-прежнему не умею кататься. И мне это по-прежнему совсем не нужно.

Он еще раз оглядел каток. Толпа конькобежцев терлась о гладкий квадрат, словно громадная овца. Агнес нигде не видно. Он ее никогда не найдет, он не может ее искать — ведь там, где она находится, он упадет после первого же шага.

Он вернулся домой и сел за книгу. Впервые в жизни лег в кровать раньше, чем ему было велено. Он спрятал лицо в подушку, но так и не смог заплакать. Прошло немало времени, прежде чем он уснул. Что мне еще остается в жизни, думал он, и ему показалось, что этот вопрос перенос его в тихую голубовато-зеленую пустоту вселенной.

Когда наутро он вышел в сад, Агнес появилась возле изгороди раньше, чем он смог убежать обратно в дом, и окликнула его прежде, чем он смог отойти от изгороди на такое расстояние, чтобы сделать вид, будто не слышал.

— Куда ты вчера исчез? — спросила она. — Я тебя повсюду искала. Я не виновата, что меня вдруг утащили от тебя.

Ему пришел в голову не самый удачный ответ:

— Я упал.

— Очень было больно?

— Да нет, не очень.

— Ты, конечно, сильно ударился и не смог больше кататься. Может, у тебя даже синяки? Сходи к врачу.

— Да, — сказал он, — непременно.

— Тебе трудно ходить? — спросила она. — Или мы можем сегодня погулять?

Он подумал: она, разумеется, не верит, что я серьезно ушибся. Она просто больше не хочет ходить со мной на каток. Хорошо бы в этом окончательно убедиться. Поэтому он спросил:

— А зачем?

Она ответила:

— Мне приятно говорить с тобой.

Девушку, сказавшую такие слова, нужно поцеловать, подумал он. Он стоял у самой изгороди. Ему хотелось протянуть к ней руки, но ничто в ее поведении не указывало на то, что его поцелуй доставит ей удовольствие.

Прошло еще несколько дней, а они по-прежнему осторожно ходили по краю пропасти, ни на что не решаясь. По утрам он спешил в сад, чтобы перекинуться с ней несколькими фразами. Она вскоре исчезала, ссылаясь на обязанности по хозяйству. Он считал, что это отговорка. Но что ему было делать? Ведь у него не было никаких прав на нее: просто чудо, что она не прогоняла его, когда он заходил за ней и звал погулять. Что она в нем нашла? Неужели он ей понравился? Вряд ли. Тогда почему она не скажет ему об этом? Ну хорошо, он понимает, что сначала сам должен ей признаться. Но он просто не в состоянии. Как спросить, нравится ли он ей, если отрицательный ответ означал бы для него полный крах? Ведь это первые счастливые дни в его жизни. Легче перенести исполненную надежд неизвестность, чем роковую определенность. И опять-таки, если он ей нравится, то почему она не говорит об этом? Разве она не понимает причин его нерешительности? Не понимает, что поражения ему не пережить? То, что подобные причины удерживали и ее от более определенных проявлений чувства, казалось ему совершенно невероятным.

Даже когда ее не было рядом, он видел ее широко посаженные глаза, большой тонко очерченный рот, светлые локоны. Мысленно он подолгу беседовал с ней, рассказывал о детстве, о том, сколько ему пришлось вынести, так что порой казалось — сил больше нет терпеть. Да, ему было что сказать, когда, уронив на пол книгу, он начинал беседы с самим собой, поглядывая на дверь, чтобы его не застали врасплох за этим странным занятием. Он со страхом следил за всеми интонациями голоса, принадлежащего тому лицу, которое всплывало в его воображении. Выслушивал возражения и давал на них исчерпывающие ответы.

Он говорил ей, например: «Агнес, ты уже поняла, что я тебя люблю. Я долго медлил с признанием, потому что вряд ли имею право на твою любовь». Как торжественны, продуманны и спокойны были его фразы! Он слушал себя со стороны. «Не сердись, но я должен признаться, что мой отец зарабатывает на хлеб продажей марок в почтовом отделении. Я не думаю, что ты будешь презирать меня за это. Я слишком уважаю тебя, чтобы предположить такое. Но у меня самого, Агнес, нет того, что социалисты называют классовым самосознанием. Я вовсе не горжусь тем, что мой дед был трактирщиком, а более ранняя родословная моей семьи покрыта густым мраком. Я не хочу гордиться мелкими пороками, жалкой возней из-за грошей, которая свойственна представителям низших сословий, гордиться предками, всю жизнь признававшими лишь одно слово: деньги. Будь я как все, я бы тоже гордился этим и презирал людей, которые настолько богаты, что им незачем говорить и думать о деньгах. Но я с самого раннего детства наблюдал за бедняками вблизи и испытываю к ним отвращение. По-моему, жизнь имеет смысл лишь тогда, когда человек не должен работать ради куска хлеба, когда он может бескорыстно заниматься тем, что ему нравится, а не тем, что требуется для поддержания бренного тела. Так, Агнес, хочу жить и я. Я стал первым учеником не ради карьеры, хотя я должен был бы о ней подумать, ведь денег у меня нет. Я приобретаю знания, чтобы позднее свободно ими пользоваться, так сказать, на аристократический манер, для собственного удовольствия. Только ради собственного удовольствия стоит жить. Ты видишь, Агнес, что я полностью соответствую тебе, а не той среде, к которой принадлежу. Агнес, примешь ли ты меня таким?»