Тадеуш Конвицкий - Современный сонник

Мужик стал отвязывать вожжи от забора. В окне нашего дома белело лицо пани Мальвины.

— Пан Глувко, пан Глувко! — крикнул Ромусь.

Застегивая на ходу пояс, сержант вышел на улицу. Он только что пообедал и деловито дожевывал последний кусок. Позвякивали пряжки его портупеи.

— Эх, — сказал он, обращаясь ко мне, — раньше, бывало, если раз в десять лет кто-нибудь так умирал, то люди, когда стемнеет, из дому, прошу прощения, выйти боялись, долго вспоминали это происшествие, и сколько потом было разговоров, как все ужасались и дивились. А теперь пришло время, когда смерть на каждом перекрестке встречаешь. Может, мир уже отжил свой срок… Харап, ты готов?

— Можно ехать, — сказал мужик. — Самая пора, а то засветло не доберемся.

Ромусь как-то необычайно медленно стал подниматься с травы, загаженной курами.

— Ты оставайся, чего тебе? — поморщился сержант Глувко.

— Скучно мне.

Мужик хлестнул лошадь вожжами по вздутому боку.

— Ну, трогай, скотина.

Телега скрипнула и покатилась в туманную синеву дороги. Рядом, держась за дышло, шагал сержант Глувко, а за ним плыл Ромусь, нереальный, как ночное видение.

— Здравствуйте, — услышал я чей-то голос.

Все еще стараясь не дышать, я медленно обернулся и неловко поклонился.

Это была она, и она несла большую корзину, сплетенную из еловых корней, доверху полную райских яблочек.

— Я иду из Подъельняков. Видите, какие чудесные уродились в этом году. — Она протянула мне корзину с фруктами. — Может, отведаете?

Я взял яблочко, все облитое красным цветом, и не спеша надкусил его, не отводя глаз от моей новой знакомой. У нее было лицо школьницы, лицо почему-то хорошо мне знакомое, словно запомнившееся из давнишнего сна и совершенно не подходящее к ее бесстыдно женственному телу.

— Мне хотелось обязательно с вами познакомиться.

Я снова неловко поклонился. Она смотрела на меня без всякого смущения, не то с наивной, не то с вызывающей улыбкой.

— Вы меня очень занимаете. Я несколько раз подглядывала за вами.

Мне стало душно.

— Это нехорошее любопытство.

— Вы так думаете?

— Ничего во мне нет интересного. Стоит ли верить сплетням?

Она пристально поглядела на меня.

— Ну ладно. Раз вы такой стеснительный.

— Извините меня, пожалуйста…

— А вы мне не поможете? — вдруг спросила она.

Я взял у нее корзину, и мы двинулись через железнодорожные пути по направлению к лугам. Уголком глаза я внимательно за ней наблюдал. В ее одежде была какая-то вызывающая небрежность, обычно свойственная людям с не очень тонким вкусом. И шла она тоже какой-то развязной походкой, словно приспособляясь к танцевальному ритму. Я подумал, что все эти черты характерны для человека, живущего в агрессивной, недружественной среде.

Она догадалась, что я за ней наблюдаю, однако ничем этого не выдала, чтобы не спугнуть меня. Над рекой кружила огромная стая грачей. Отсюда, с горки, казалось, будто туча мошкары атакует свернувшуюся клубком большую зеленую гусеницу.

Внезапно моя спутница повернулась ко мне и, покачивая бедрами в прежнем танцевальном ритме, сказала:

— Меня зовут Юстина.

Я открыл было рот, но она меня опередила:

— Не надо. Я знаю ваше имя.

Я замолчал. Белый волос бабьего лета потерся о мою щеку, а потом, взметнувшись, опустился на ее шею, покрытую дымкой загара. Тоненькая нить, похожая на серебряную цепочку образка, прильнула к пульсирующему бугорку артерии.

— Я каждый день буду ждать вас, — неожиданно сказал я.

Она с удивлением посмотрела на меня.

— Что?

Я хлопал глазами с не очень умным видом и торопливо подыскивал оправдание, смягчающее неловкость моих слов.

— Пойдемте, уже поздно, — сказала она, словно ничего не случилось.

Юстина пошла вперед своей подчеркнуто выразительной походкой, будто бы беспечной, а на самом деле — я мог бы в том поклясться — заученной.

— Ловко тебя отбрили, — сказал я себе. — Берегись. Здесь можно обжечься.

И я почувствовал облегчение; удушье, преследовавшее меня, исчезло.

— Вы что-то говорите? — спросила она, чуть повернувшись ко мне.

Я видел контур ее щеки и краешек приподнятой кверху брови.

— Ничего существенного. Случается, я разговариваю сам с собой.

Некоторое время мы шли молча. Наконец она остановилась, снова едва заметно ко мне повернувшись.

— Надеюсь, мы будем друзьями, — сказала она.

— Я не очень верю в дружбу.

— Ох, я знаю. Говорят, что в таких случаях не может быть речи о дружбе. Но мы ведь не флиртуем, правда?