Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин [litres]

Однажды дородный мужчина в очках в роговой оправе спросил:

– Вы были на той чудесной вечеринке, которую устраивал Билл для негритянских певцов?

И молодой человек с моноклем пробормотал: «В этом лице сосредоточена вся мировая поэзия».

Я знал, что он чувствовал в этот момент. Я мог симпатизировать, даже завидовать ему. Но было грустно сознавать, что через две недели он будет хвастать своими подвигами перед избранными завсегдатаями клубов и знатоками – сдержанными улыбающимися людьми, сидящими вокруг стола, который украшали старинное серебро и легендарный портвейн. От этого я чувствовал себя постаревшим.

Наконец врачи решили: фрау Новак необходимо отправить в санаторий, и очень скоро – перед Рождеством. Услышав об этом, она тотчас заказала себе у портного новое платье. Она была так возбуждена и польщена, будто ее пригласили на званый вечер.

– Сестры-хозяйки всегда очень разборчивы, вы знаете, мистер Кристоф. Они следят, чтобы мы были чистенькими и аккуратными. Если нет – нас наказывают, и поделом. Я уверена, мне там будет хорошо, – вздохнула фрау Новак, – если только я не буду волноваться за семью. Как они будут жить, когда я уеду, один Бог знает. Они беспомощны, как овечки.

По вечерам она часами шила теплое фланелевое белье, улыбаясь про себя, словно женщина, ожидающая ребенка.

Накануне моего отъезда Отто был крайне подавлен.

– Теперь, когда ты уедешь, Кристоф, я не знаю, что со мною будет. Может, через полгода меня уже не будет в живых.

– Но до того, как я приехал, с тобой все было в порядке, так ведь?

– Да… но теперь мама тоже уезжает. Отец, наверное, вообще перестанет меня кормить.

– Что за вздор!

– Возьми меня с собой, Кристоф. Давай я стану твоим слугой. Я могу быть очень полезным, ты знаешь. Я мог бы готовить тебе, чинить твою одежду и открывать дверь твоим ученикам… – Глаза у Отто загорелись, когда он представил себя в новой роли. – Я бы носил короткую белую куртку, а лучше – голубой с серебряными пуговицами пиджак.

– Боюсь, что ты – роскошь, которую я не могу себе позволить.

– Но, Кристоф, я, естественно, не прошу никакой платы. – Отто остановился, почувствовав, что это предложение было чересчур щедрым. – Разве что, – добавил он осторожно, – одну или две марки на танцы, иногда.

– Мне очень жаль.

Нас прервал приход фрау Новак. Она рано вернулась домой, чтобы приготовить для меня прощальный ужин. Она притащила целую авоську всякой всячины и очень устала, пока волокла ее. Вздохнув, она закрыла за собой дверь и тотчас же начала суетиться, уже взвинченная, на грани взрыва.

– Отто, почему печка погасла? После того, как я специально просила проследить за нею! О боже мой, почему нельзя ни на кого ни в чем положиться в этом доме?

– Извини, мама, – сказал Отто. – Я забыл.

– Конечно, забыл! Разве ты что-нибудь когда-нибудь помнишь? Забыл! – закричала на него фрау Новак, черты ее сморщились в одну острую маленькую гримасу ярости. – Я надрываюсь от работы, скоро в могилу слягу из-за тебя – и вот благодарность. Когда я уеду, надеюсь, твой отец выкинет тебя на улицу. Посмотрим, как тебе это понравится! Ты – здоровый, ленивый, неуклюжий остолоп! Убирайся вон!

– Хорошо! Кристоф, слышишь, что она говорит? – Отто повернулся ко мне, лицо его конвульсивно дернулось от ярости, в этот момент сходство между ними было разительным, казалось, они оба одержимы бесами. – Она об этом еще пожалеет! – Он повернулся и бросился в спальню, хлопнув дверью. Фрау Новак тотчас повернулась к плите и принялась вытаскивать еще не потухшие угли. Она вся дрожала и отчаянно кашляла. Я помог ей, подав дрова и куски угля, она взяла их слепо, не взглянув и не сказав ни слова. Почувствовав, как обычно, что я только мешаю, я пошел в гостиную и тупо встал у окна, мечтая поскорее исчезнуть отсюда. С меня довольно. На подоконнике лежал огрызок карандаша. Я взял его и нарисовал маленький кружок, подумав про себя: «Я оставил свой след». Тут я вспомнил, как несколько лет назад я сделал то же самое, перед тем как уехал из пансиона в Северном Уэльсе. В спальне было тихо. Я решил встретить гнев Отто с открытым забралом. Мне еще предстояло упаковать чемодан.

Когда я открыл дверь, Отто сидел на постели, словно загипнотизированный. Он глядел на глубокую рану на левом запястье, из которой сочилась кровь, падая ему на ладонь, и крупными каплями стекала на пол. В правой руке, между мизинцем и безымянным пальцем, он держал безопасную бритву. Он не сопротивлялся, когда я выхватил ее. Рана была пустяковой, я перевязал ее носовым платком. Отто, казалось, на мгновенье потерял сознание и повалился мне на плечо.