Уолтер Тевис - Ход королевы

В эту гостиную Бет явилась в сопровождении эскорта из двух советских женщин, обменялась рукопожатием со всеми шахматистами, и они сидели в такой компании уже полчаса. Накануне ночью, лежа на кровати в огромном и странном номере отеля, она слушала, как где-то капает вода, и не могла заснуть, поэтому встала и полностью оделась в половине восьмого, так что уже успела вспотеть в своем дорогом, темно-синем, сшитом на заказ платье, а нейлоновые чулки противно липли к ногам. Бет чувствовала себя здесь ужасно неуютно – всякий раз, когда она пересекалась взглядом с кем-то из мужчин, они ей улыбались, и она сама себе казалась ребенком, который вынужден играть социальную роль взрослого. И еще у нее болела голова. Надо было сразу попросить у директора турнира аспирин.

Наконец директор закончил выступление, и мужчины встали. Бет тоже вскочила, так что чашка звякнула о блюдце – сразу подошел обслуживавший гостей официант в белой косоворотке, чтобы чашку с блюдцем забрать. Боргов, взглянувший на Бет один-единственный раз в самом начале, когда небрежно пожимал ей руку, прошел мимо, не обратив на нее никакого внимания. Он направлялся к двери, которую открыл директор, и остальные шахматисты последовали за ним. Перед Бет шел Шапкин, позади – Хельстрём. В застеленном коврами коридоре ее догнал Лученко.

– Я очень рад, что вы здесь, – сказал он. – Жду не дождусь нашей с вами партии.

У него были длинные седые волосы, как у какого-нибудь дирижера оркестра, и серебристо-серый галстук, безупречно завязанный на накрахмаленном белом воротничке. Русский шахматист смотрел на Бет с искренней симпатией.

– Спасибо, – сказала она.

Ей попадались статьи о Лученко еще в средней школе. «Шахматное обозрение» писало о нем с благоговением, которое Бет и сама испытывала сейчас. Тогда он был чемпионом мира по шахматам, но несколько лет назад уступил это звание Боргову в длительном матче.

Они долго шли по коридору, прежде чем директор турнира остановился перед дверью и открыл ее. Боргов вошел первым, остальные потянулись за ним.

Они оказались в помещении, похожем на вестибюль, с еще одной дверью в дальнем конце. Из-за второй двери доносился приглушенный гул, а когда директор распахнул ее, шум стал громче. В проеме был виден только край темного занавеса, но когда Бет ступила за порог и огляделась, у нее захватило дух. Они оказались в огромном зрительном зале, заполненном людьми. Вид открывался, как со сцены Радио-Сити-Мьюзик-холла: ряды кресел тянулись вдаль на сотни ярдов, и даже откидные сиденья в проходах были заняты зрителями, которые оживленно беседовали. Как только шахматисты вышли по красной ковровой дорожке на сцену, разговоры в зале тотчас смолкли, все взгляды устремились на них. Над партером находился широкий балкон, задрапированный алой тканью, и оттуда на участников турнира тоже смотрели десятки людей.

На сцене стояли четыре широких стола, все новые, блестящие лаком; на них лежали большие шахматные доски с уже расставленными фигурами. Справа от лагеря черных рядом с каждой доской стояли крупные шахматные часы в деревянном корпусе; справа от белых – пузатый графин с водой и два стакана. Вертящиеся кресла с высокими спинками разместили таким образом, чтобы зрители из зала видели шахматистов в профиль. Позади столов несли вахту арбитры в белых рубашках с черными галстуками-бабочками, а у них за спиной стояли большие стенды с изображением шахматных досок и с плоскими фигурами в начальной позиции. Освещение было яркое, но не слепящее – свет на столы падал от люстр под потолком.

Директор турнира, улыбнувшись Бет, взял ее за руку и вывел на середину сцены. Притихшая аудитория замерла в ожидании. Он подошел к микрофону и заговорил по-русски – Бет разобрала слова «шахматы», «Советский Союз» и собственное имя: Элизабет Хармон. Внезапно грянули аплодисменты – искренние, радостные, оглушительные; Бет физически ощутила тепло и симпатию, исходившие от зрителей. Директор проводил ее к крайнему столу и усадил за черные фигуры. Дальше он одного за другим кратко представил остальных иностранных участников, и те тоже получили свою порцию жарких аплодисментов. Настала очередь советских шахматистов, вперед выступил Лаев. Ему рукоплескали еще громче, а когда зрителям кланялся последний, Василий Боргов, в зале поднялась настоящая овация.

Первым соперником Бет был Лаев. Он сел напротив нее, когда аудитория начинала приветствовать Боргова, и Бет украдкой его разглядывала, пока не стихли аплодисменты. Лаеву было лет двадцать пять, на худощавом молодом лице застыла напряженная улыбка, брови досадливо сошлись на переносице, тонкие пальцы в течение всей овации неслышно барабанили по столу.