Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

К вечеру женщины добрались до Цареконстантиновки, где проживало-выживало несколько десятков еврейских семей и, значит, можно было набрать достаточное количество мужчин, готовых похоронить погибших и сказать на могиле кадиш по обряду Моше и Исраэля. Это получилось сделать лишь три дня спустя, в четверг. Обгоревшие и истерзанные трупы сложили в мерзлую чужую землю, ошибочно принятую за свою, произнесли слова молитвы и ушли — теперь уже навсегда.

Поля и угодья Трудолюбовки отошли к окрестным деревням. Бревна-головешки растащили на топливо, кирпичи и камни тоже пригодились рачительным хозяевам, а еще через несколько лет место, где некогда стояли дома колонии, распахали под посев. Казалось, что умрет и сама память о Трудолюбовке: во всяком случае, губернские екатеринославские и уездные александровские газеты обошли случившееся полным молчанием. Это можно объяснить двумя причинами. Во-первых, злодеяние выглядело настолько чрезмерным, что газетчики просто не поверили слухам. Во-вторых, в то время никто не желал лишний раз ссориться с махновцами: ни большевики, ни петлюровцы, ни деникинцы.

В Гуляйполе тоже поначалу не верили ничему. Но потом, когда начальник разведки Лёва Зиньковский, сгоняв к месту событий, подтвердил самые дикие версии и даже более того, батьке пришлось реагировать. На словах он не одобрял ни грабежей, ни погромов и время от времени показательно расстреливал тех, кого назначал в виновники. Но реальность Гражданской войны молчаливо предполагала всеобщий грабеж. Ни одна из противоборствующих сторон не могла обеспечить своих вояк деньгами или довольствием. Поэтому грабили поголовно все. Крестьянская армия жила по принципу «грабь, громи, только батьке не попадайся». И Махно старательно закрывал глаза на то, чего не хотел видеть.

Однако история с Трудолюбовкой явно выпадала из категории более-менее приемлемых эксцессов. Поэтому, выслушав отчет Лёвы, батька тут же издал письменный приказ «догнать и уничтожить отряд Клеща», постаравшись еще и раструбить об этом повсюду, дабы никому не пришло в голову возложить ответственность за резню на него, Нестора Махно. Но в погоню был послан не Лёва Зиньковский, который по понятным причинам горел желанием буквально исполнить махновское указание, а благоразумный атаман Чубенко, всегда понимавший батьку даже не с полуслова, а с полувзгляда. В итоге все завершилось, как и планировал Махно: неделю спустя сотня Чубенко вернулась в Гуляйполе с докладом о том, что следы Клеща и его отряда безвозвратно затерялись в просторах Приазовья.

Тем не менее приказ оставался приказом. Теперь Клещу, то есть Андрею Калищеву, было попросту некуда вернуться и не с кем заключить союз. После Трудолюбовки на него смотрели как на прокаженного все, кто хотя бы для видимости заботился об относительной чистоте цели и средств. Воротили нос даже бандиты, не гнушавшиеся погромом, убийством и насилием. Проще говоря, здесь, в России, Андрея Калищева были бы рады поставить к стенке все без исключения. Это не оставляло ему иного выбора, кроме как немедленно покинуть страну и вернуться в Италию к друзьям-анархистам.

Когда они закончили разбирать, переводить и зачитывать на видео копии архивных документов, за окном сгустились сумерки. Музейная знакомая госпожи Брандт, подобравшая для нее материалы, уже дважды заглядывала в кабинет на предмет выяснения, долго ли еще.

— Ну что, — сказала Нина, потирая уставшие глаза, — которого из дедов ты предпочитаешь сейчас? Только не торопись делать окончательный выбор: один черт знает, что может всплыть в дальнейшем.

— Да уж… — усмехнулся доктор Островски. — Хорошее кино получается. Зрители будут довольны.

Домой в Хайфу он вернулся совсем затемно. Открыл бутылку пива, сел на кухне. Наташа подошла, присела напротив. Доктор Островски отхлебнул из горлышка, задумчиво посмотрел через стол на жену.

— Слушай, это правда, что у женщин есть такие подруги, которым они рассказывают все? То есть вообще все — такое, о чем больше вообще никому и никогда?

Она удивленно подняла брови:

— Это все, что ты можешь мне сказать?

— А чего ты ждешь? — устало проговорил он. — Чего хочешь? Давай, загадывай желание, я исполню. Хочешь, чтобы я ушел — уйду. Хочешь, чтобы остался — останусь. Хочешь, чтобы повесился — пове…

— Прекрати! — перебила она. — Перестань паясничать.

Доктор Островски отпил еще глоток.

— Я не паясничаю. Мне надо закончить одно дело. Ты не знаешь, какое. Могу рассказать, если интересно. Могу не рассказывать.