Алекс Тарн - Шабатон [Журнальный вариант]

На тумбочке в углу рядом со стопкой одноразовых стаканчиков стояли банки с молотым кофе, сахарным песком и чайными пакетиками. Единственной ложечке выделили персональный стакан — как видно, вследствие ее критической важности. Судя по запаху — вернее, его отсутствию, — кофе выдохся два-три десятилетия тому назад.

— Что ж вы банки-то не привинтили? Еще украдут… — пошутил Игаль, включая чайник. — Вам тоже налить? Сколько-сколько?

— Ложечка черного — ложечка сахара, — откликнулся хозяин кабинета, переходя на гладкий, почти без акцента, русский. — Что же вы фамилию-то не поменяли, Игорь Сергеевич?

— Фамилию? — удивленно повторил доктор Островский, оборачиваясь с драгоценной ложечкой в руке. — Да, фамилию не поменял. А надо было?

Шимон благожелательно смотрел на него поверх очков.

— Ну, если уж начали с имени… С точки зрения министерства внутренних дел это одна операция. Типа скидки — два по цене одного.

Игаль пожал плечами.

— Видите ли, «Игорь» тут произносят неправильно, с ударением на второй слог и без мягкого знака в конце. Получается совсем другое имя — Егор. Поэтому считайте, что переименование мне навязали. С фамилией такой проблемы не было. И смысл у нее вполне еврейский, в отличие от варяжского «Игоря». Островский — выходец из Острова. Это довольно известное местечко на Волыни. Тамошняя йешива когда-то славилась на всю Польшу. Ну и еще — память о деде.

Следователь опустил взгляд к анкете и перевернул несколько листов.

— Ваш дед, Наум Григорьевич, он же Нохум Гершелевич Островский, родился первого мая 1897 года в городе Бобруйске Минской губернии, четвертый сын меламеда Гершеля и его жены Двойры. Я правильно читаю?

— Абсолютно верно. Ваш кофе.

Вернувшись к стационарному стулу, Игаль за неимением иного варианта поставил свой стаканчик на пол.

— Судя по автобиографии, он вам особенно дорог. Это действительно так или слегка преувеличено?

— Скорее приуменьшено, — улыбнулся доктор Островски. — Дед — самый важный человек в моей жизни. Он фактически заменил мне отца.

— Ваши родители развелись?

— Они никогда не женились. Мой биологический папаша бросил мать, едва узнав о ее беременности. Я его совсем не знал.

— Не знали? — Шимон снова пошуршал страницами. — Почему вы говорите о своем отце…

— …биологическом отце, — поправил Игаль. — Я уже сказал, что считаю своим реальным отцом Наума Григорьевича Островского.

— Хорошо, принимается. Почему вы говорите об этом биологическом отце в прошедшем времени? Как следует из анкеты, Сергей Сергеевич Смирнов пока еще жив.

— Видимо, да, жив. В первый и последний раз я виделся с ним восемь лет назад перед отъездом в Израиль. Он подписывал документ об отсутствии претензий.

— Гм… — хмыкнул Шимон. — Восемь лет назад… Откуда тогда известно, что он еще жив? Сейчас ему должно быть… секундочку… 68 лет. Возраст смертный по российским понятиям.

Игаль кивнул.

— Вы правы. Но после нашего очного знакомства он повадился присылать мне поздравительные открытки на день рождения. Прислал и в этом году. Следовательно, господин Смирнов скорее жив, чем мертв.

— Ага… — Шимон многозначительно покачал головой. — То есть контакт сохраняется…

— Да нет же, — с досадой проговорил Игаль. — Повторяю, с моей стороны нет ни желания, ни контакта. Он присылает открытки, я их выбрасываю — вот и все. Это абсолютно чужой человек — как мне, так и маме, которая вообще слышать о нем не желает.

— А как они вообще познакомились — Смирнов и ваша мама Нина Наумовна? Она ведь преподавательница, так?

— Так. Мама преподавала философию в одном из московских технических вузов.

— Марксистско-ленинскую философию, — уточнил следователь. — Как это у вас называлось — истмат, диамат…

— Другой философии в СССР не было, — развел руками доктор Островски. — Бабушка работала в той же области. Семейная традиция.

— Хорошо. А Смирнов? Он тоже преподавал марксизм?

Игаль покачал головой.

— Не знаю. О биологическом отце со мной соглашалась говорить только бабушка, но она умерла в 64-м, когда мне едва исполнилось пять лет. Я остался с мамой и дедом, а для них Смирнов был запретной темой. Они вспоминали о нем крайне редко и лишь когда ссорились. Насколько я понял, в наш дом его привел именно дедушка. Дед тогда работал в Инязе, вел семинары по итальянскому. Думаю, Смирнов прилепился к нему там, в институте.

— Прилепился? Зачем?

— Послушайте, Шимон, откуда мне знать? Я тогда еще не родился. Предполагаю, что речь идет о весьма распространенной ситуации. Любимый преподаватель, способный студент или даже аспирант… Эти отношения нередко продолжаются и за стенами аудиторий — в домашних гостиных и кабинетах. Ну а в гостиной разливает чай двадцатилетняя профессорская дочь. Дальше понятно: мама увлеклась. Она ведь деда всегда боготворила, и наверняка переносила часть этого обожания на все, связанное с ним — в том числе и на его учеников. Вот вам и завязка романа. Повторяю — это только моя версия, хотя и довольно правдоподобная.