Вольтер - Эстетика

Я иду дальше и осмеливаюсь утверждать, что, когда такое чудо предвещается в начале трагедии, когда оно подготовлено, когда оно, наконец, кажется необходимым и сами зрители желают его, это чудо – в порядке вещей.

Я, конечно, не хотел бы, чтобы автор в подражание Еврипиду заставлял Диану спуститься на землю в конце трагедии «Федра», а Минерву – в «Ифигении в Тавриде» [479] …заставлял Диану спуститься на землю в конце трагедии « Федра», а Минерву – в «Ифигении в Тавриде » – Вольтер имеет в виду характерную для многих трагедий Еврипида развязку при помощи явления бога, никак внутренне не мотивированную всем ходом развития действия. . Я не хотел бы, чтобы, как у Шекспира, Бруту являлся его злой гений. Я хотел бы, чтобы к таким смелым приемам прибегали только тогда, когда они в одно и то же время позволяют увлечь зрителей и вселить в них ужас, и я хотел бы в особенности, чтобы вмешательство этих сверхъестественных существ казалось совершенно необходимым. Поясняю свою мысль: если узел трагедии до того запутан, что его можно развязать только с помощью чуда, зритель чувствует замешательство и беспомощность автора, прибегающего к таким ухищрениям. Он видит только писателя, неумело пытающегося выйти из затруднительного положения. Пропадает иллюзия, пропадает интерес:

Но если автор трагедии поставил себе целью предупредить людей, что Бог иногда избирает необычайные пути, чтобы покарать за великие злодеяния, если пьеса построена с таким искусством, что зритель непрестанно ожидает появления тени убитого принца, требующей мщения, и появление это отнюдь не средство, без которого невозможно обойтись, чтобы дать развязку запутанной интриге, тогда, говорю я, это чудо, будучи хорошо подготовлено, произведет огромное впечатление, на каком бы языке, в какое бы время и в какой бы стране ни представляли трагедию.

Примерно такова и трагедия «Семирамида» (если не говорить о поэтических прелестях, которыми я не смог ее украсить). С первой же сцены видно, что все должно свершиться согласно Небесному промыслу, в каждом акте все держится на этой мысли. Карающий Бог вселяет в Семирамиду угрызения совести, которых она не испытала бы, если бы ее, находящуюся на вершине славы и благоденствия, не ужаснули стоны самого Нина. Бог пользуется самими ее угрызениями совести для того, чтобы предуготовить ей кару, и отсюда же вытекает поучение, которое можно извлечь из пьесы. Древние в своих творениях часто ставили себе цель высказать какую-нибудь глубокую истину. Так, Софокл заканчивает своего «Эдипа» словами о том, что никогда нельзя назвать человека счастливым, пока он жив. Вся мораль моей пьесы заключена в стихах:

максиме несравненно более важной, чем максима Софокла. Но какое поучение, скажут мне, могут извлечь обыкновенные люди из столь редкого злодеяния и еще более редкого возмездия? Я согласен, что катастрофы, подобные развязке «Семирамиды», происходят не часто, но о том, что происходит каждый день, говорится в заключительных стихах пьесы:

Мало семейств на земле, к которым были бы неприложимы в известных случаях эти стихи; таким образом, трагические сюжеты, как нельзя более возвышающиеся над обычными судьбами, имеют самое прямое касательство к нравам всех людей.

Я мог бы в особенности отнести к трагедии «Семирамида» мораль, которой Еврипид заканчивает свою «Альцесту», пьесу, где в гораздо большей мере царит чудесное: «Сколь удивительные средства употребляют боги, чтобы свершить свои нерушимые предначертания! Сколь превосходят воображение смертных уготованные ими великие события!»

Итак, монсеньор, я преподношу эту пьесу Вашему высокопреосвященству единственно потому, что она дышит самой безупречной и даже самой строгой нравственностью. Подлинная трагедия – школа добродетели, и единственное различие между облагороженным театром и трактатами о морали состоит в том, что в театре поучение всецело выражается в действии, что там оно занимательно и предстает украшенным чарами искусства, которое было некогда для того и создано, чтобы поучать смертных и благословлять небо, и которое поэтому назвали языком богов. Вы, соединяющий это искусство со столькими другими, без сомнения простите мне пространное рассуждение о предметах, которые оставались, быть может, еще не совсем ясными и которые были бы вполне разъяснены, если бы Ваше высокопреосвященство, обладающее столь глубокими познаниями во всем, что касается Древнего мира, благоволило меня просветить.