Авраам Иегошуа - Поздний развод

И вот теперь это и произошло, подо мною было мокро и тепло, и я ощущал сладковатый запах позора, и слышал шум дождя, который непрерывно выбивает дробь. А ведь вот-вот через несколько дней будет настоящий пасхальный седер [1], а сегодня – седер в классе. И в доме тихо, ни звука, даже радио молчало до тех пор, пока папа не возник в проеме двери и не сказал: уже семь часов, не хочешь подняться? И, подойдя ближе, хотел откинуть одеяло, но я изо всех сил вцепился в него. Встаю, сказал я, лишь бы он не почуял запаха. Я встаю, встаю. И он ушел, а я встал, прикрыл дверь, быстро снял мокрые штаны, засунул их в ранец и прикрыл книжками, а через минуту схватил старое шерстяное одеяло и прикрыл им мокрое пятно, чтоб оно впиталось, и в это мгновение малышка проснулась и открыла глаза. А я отправился в ванную, чтобы умыться, сполоснуть лицо. Дедушкины чемоданы уже исчезли, осталась только его шляпа на кухонном столе. Из кухни разносился запах кофе. Папа сидел и читал газету.

– А где мама?

– Она спит. Они не спали почти всю ночь, улеглись под утро. Ну, давай шевелись. Дождь еще не кончился, в школу я тебя отвезу. Хочешь яйцо?

– Хочу. – И я сел за стол, на котором было полно еды, в то время как он поднялся, чтобы поджарить мне яйцо.

– Дедушка будет жить у нас?

Папа засмеялся:

– С чего ты взял? Конечно нет.

– Он будет жить у бабушки?

Папа рассмеялся еще раз:

– У бабушки? А где это?

– Там, где она живет.

Но я сам никогда там не был, ни в самой деревне, ни даже поблизости.

– Он будет жить или в Тель-Авиве у Цви, или у Аси в Иерусалиме. Он приехал по делам всего на несколько дней.

– А потом?

– А потом он вернется в Америку.

– Надолго?

– Навсегда.

И он дал мне яйцо и налил какао, и еще крекеры из воздушного риса и два куска хлеба. Он всегда так закармливал меня, требуя, чтобы я съедал всё до крошки.

– А почему дедушка плакал? – спросил я.

– Он плакал? Когда?

– Этой ночью.

– Правда? Я ничего не заметил… может, тебе это примерещилось… Ну, давай заканчивай и не приставай ко мне с вопросами. Поторопись, мы и так уж засиделись. Работай…

Я снова принялся за еду, прислушиваясь к тишине в доме и глядя на дождь, хлеставший в окно. Потом я сказал:

– Только однажды кто-то назвал меня кабаном… Больше такого не было. Один раз.

Он отложил свою газету, посмотрел на меня и засмеялся:

– Ладно, ладно. Все в порядке. Я знаю. Я сказал просто так. Ничего не имел в виду. Да если они и вправду называют тебя кабаном – что тут такого? Если тебя это волнует – пошли их к черту. Ты просто здоровяк. Вроде меня. Посмотри на меня. Разве я толстый? Человек может казаться толстым, но в этом ничего удивительного нет, особенно если он высокий. Ничего страшного в этом нет. Смотри…

Он поднялся, выпятил живот и ударил по нему кулаком.

– Не волнуйся. Вырастешь – будешь таким же большим и сильным, как я…

Я подумал, что не хочу быть таким, как он, но не сказал ничего. Была уже половина восьмого. Я закончил есть и отправился в свою комнату, чтобы собрать свой ранец, а заодно посмотреть, высохло ли пятно, но оно не высохло, и я просто прибрал постель под взглядом малышки, глядевшей на меня не отрываясь. Благо она еще не говорила, а значит, и рассказать ничего не могла. Я сунул ей в рот пустышку и пошел мимо закрытой двери, за которой спал дедушка. В то же время поглядывая по сторонам в надежде, что он привез что-то для меня. Но ничего похожего на подарок не увидел и прошел в родительскую спальню, где спала мама. И едва я дотронулся до ее плеча, как она открыла глаза и улыбнулась, но не успела ничего сказать, потому что в то же мгновение папин голос за моей спиной произнес:

– Не трогай ее, Гадди, дай ей поспать. Что тебе нужно?

– Мне нужна маца, салатные листья и вино, – сказал я. – Этим утром мы договорились устраивать в классе пасхальный седер.

– Почему ты не сказал об этом вчера?

– Я говорил, маме.

– Может, обойдешься как-нибудь без мацы и салата? Или возьмешь у кого-нибудь из приятелей взаймы?..

– Я сейчас встану, – сказала мама.

– Этого не требуется. Я позабочусь обо всем. Пошли, только поторапливайся.

И мы отправились на кухню, где он взял две облатки мацы, завернул их в газету, после чего нырнул в чулан и вынырнул оттуда с запыленной бутылкой вина, попробовал глоток, скорчил рожу и сказал, посмотрев на меня: «Н-да-а…» И тут же добавил: «Ладно, не имеет значения, ты не обязан это пить, и никто не обязан, это всего лишь символ»… И перелил часть этой жидкости в другую бутылку, в которой когда-то были оливки. «И забудь про салат. Возьмешь у кого-нибудь листок хасы [2]», но я повернулся и снова пошел к маме, а за спиной у меня повис в воздухе его голос: «Не будь упрямым ослом, уже много времени…» Но я ответил, что я еще вчера сказал маме и мне нужна хаса, и он, порыскав в ящике для овощей, вытащил несколько листьев салата, протянул мне и сердито добавил: «Когда это ты успел стать таким религиозным?» Я молча засунул все это в ранец, обнаружив внезапно, что на моих часах уже без десяти восемь.