Натали Азуле - Тит Беренику не любил

Амону за тридцать. Он медик, но, пока место лекаря занято, работал в аббатстве садовником. Его тоже зовут Жан, но ни один из них двоих не называл другого по имени. Этикет требует заменять личное обращение обобщенным «месье». Жану это не нравится, он предпочел бы, обращаясь к Амону, произносить свое имя, говорить с ним, словно с собственным отражением, видеть и постигать в нем себя, вести беседу с зеркалом. Жан, почему же?.. Послушайте, Жан… Это было бы точкой гармонии, сходства среди множества вопросов и разногласий.

Амон вечно на коленках, возится в земле, Жан при каждом удобном случае убегает к нему и тоже опускается рядом. Знает, что не пристало, что эта поза — только для молитвы, что можно просто сесть на корточки, не пачкая чулок и штанов, но очень уж приятно, раздеваясь вечером, вытряхнуть из складок одежды бурые комочки еще влажной земли. Иной раз надзиратель заметит и заставит подобрать. Тогда Жан не спеша собирает уже подсохшие комочки, ползая на коленях — опять-таки! — по холодному каменному полу. И складывает их тайком в припрятанную под кроватью чашку — когда-нибудь, мечтает он, их наберется столько, что можно будет что-нибудь посадить в эту землю.

Потом он ложится в постель. В темноте ему снова мерещатся краски: маслянисто-блестящие полосы, красные и зеленые, лежат, перемежаясь и сливаясь. Не так же ли, думает он, все, что имеет смысл, проявляется в подобной взаимосвязи. Порознь и вместе. Хотел бы он достичь такой же густоты в словах, накладывая их, как краски, прежде чем смешать. Ведь слова как земля — если их разрыхлять слишком часто, они засохнут, потеряют силу, смысл, и нужно подсыпать к ним новые, чтобы вернуть значение. Его терзает мысль, откуда же взять свежие слова, пока, измучившись, он не загонит ее в дальние извилины и не заснет.

Дни тянутся, похожие друг на друга, но ему это однообразие мило. В пять утра колокол бьет подъем. Жан и шестеро его соседей по спальне открывают глаза, а их сновидения — женские округлости, нежные объятия, уютный очаг, грозный голос Всевышнего или адское пламя — при первых проблесках зари запираются на замок. Все мальчики как один простираются ниц. Кое-кто еще полусонный. Потом встают, причесываются, одеваются, и начинаются занятия: сначала повторяют пройденное накануне. Отвечают все по очереди — каждый свою часть урока. А под конец учитель собирает все ответы воедино — весь урок целиком восстановлен. Важно, чтобы каждый ученик внес свою лепту и его труд был оценен по справедливости; чтобы общее целое рождалось из личных усилий.

В семь разучивают новый урок в классе, затем идут завтракать в спальню. Все молча смотрят друг на друга, пьют, медленно жуют и переводят дух, прежде чем в девять взяться за тяжелый труд — латинский перевод. Чаще всего учитель выбирает Овидия или Вергилия, поэтов, не знавших истинного Бога. Образы Вергилия, простые, неожиданные, выразительные, хоть и незатейливые, сразу поразили Жана. Кто-то из мальчиков сказал, что это непристойный автор. Учитель ответил, что до Христа такими были многие поэты, но это не делает их менее великими. Мчится, сказано у него, «pallida morte futura» [16] Вергилий. Энеида, IV, 644. Фраза относится к описанию Дидоны, которая бежит по дворцу, решив покончить с собой. . Жана охватывает какое-то особое чувство, как тогда, перед красным и зеленым. Французский язык щерит все свои предлоги и артикли, как собака клыки, его узловатый скелет обнажен, в латинском же все сочленения скрыты. И в этих плотных оборотах пульсирует смысл, накатывает волнами, как запахи сырой земли.

— Бледна из-за близости смерти, — говорит один из учеников.

— Нет, — говорит учитель.

— Бледна близкой смертью, — предлагает Жан.

— Это бессмыслица! Нельзя быть бледным чем-то!

— Верно, и все же перевод Жана мне кажется более точным.

Во всех глазах вопрос, но учитель уже устремляется дальше, ускоряет темп, увлекает класс за собой.

Все измотаны переводом. Жана мутит, у него болит голова. Конечно, учитель знает: они еще дети, но он терпеть не может их пустых, бездумных взглядов, скользящих с предмета на предмет.

— И последнее, — гремит его голос. — Кто скажет, почему здесь дательный падеж?

Ни у кого нет сил соображать, и только Жан пытается ответить на вопрос. Учитель неутомим, так и переводил бы часами. Жан наконец находит подходящий ответ.

— Отлично, Жан. Урок окончен, — смягчается учитель.

Обедают в столовой. Идут бесшумно, группами, в каждой — соседи по спальне. Гуськом, вслед за учителем, подходят к своему столу, рассаживаются, учитель тоже занимает место. Можно оглядеться, передохнуть, рассеянно слушая певучие стихи Писания. Мерный ритм убаюкивает мысли, они замедляют бег, разбредаются — и так до самой перемены. На лицах расплываются блаженные улыбки, Жана они раздражают. Он рад бы встать и уйти, но приходится обуздывать нетерпение, сдерживать зуд в ногах, готовых прямо сейчас бежать к садовнику-лекарю.