Вацлав Михальский - Мир тесен

«Да, другого выхода нет. — Думал Мухтар, умащиваясь на охапках душистого горского сена, глядя с крыши на разбросанные во тьме цветные огоньки аула. — Другого выхода нет. Алимов ни слова мне не сказал, никак не намекнул, ничем не выдал, что все из-за меня. Мужчина! Был начальником, а теперь наравне с нами, простой бетонщик и работает лучше всех. А ему без привычки это в десять раз тяжелее, чем мне. Слава говорит, что тот начальник, что работал до Алимова на его месте и которого перевели в Карелию, откуда-то узнал про Алимова и прислал ему письмо — зовет к себе, гарантирует должность. Я бы не стерпел, уехал, а он отказался. Я слышал как он говорил Славе: «Если бы я был один, если бы не было здесь моих детдомовских ребят, я бы и тогда не побежал. Я не боюсь разговоров, дело не в этом. Дело в том, что я прав, а правое дело не должно быть бито на глазах у всех».

Завтра утром отдам мотоцикл и пойду скажу об этом главному инженеру…

Мухтар думал, что, сдав свой мотоцикл государству, он протянет Алимову руку помощи, выручит его из беды.

На деле все вышло не так, как представлялось Мухтару. Утром он прицепил к мотоциклу люльку, сложил в нее запасные части и, скрепя сердце, поехал к длинному дощатому зданию лаборатории. Там он заявил собравшимся вокруг девушкам, что отдает им свой мотоцикл на вечное пользование, что теперь за Алимовым никакой вины нет и он, Мухтар, пойдёт сейчас к «главному».

«Главный» не чинясь принял Мухтара. Он давно взял за правило принимать местных рабочих без проволочек, говоря себе, что из них формируется рабочий класс национальной республики, что другие уедут, а эти останутся; он привык думать, что у них есть какое-то особое право на помощь, на внимание.

— Чем могу помочь? — «Главный» дружелюбно улыбнулся Мухтару, заиграл, по своему обыкновению, пилочкой для ногтей.

— Это из-за меня. Это я взял у него вилку и переднее колесо. А сейчас я отдал свой новый мотоцикл — с люлькой, с запчастями. Отдал лаборатории.

— Простите, вы о чём? Я не в курсе.

Вопрос «главного» выбил Мухтара из колеи, он покраснел, растерялся: как это — «не в курсе?»

— Алимова сняли из-за мотоцикла. Он мне дал эту вилку и колесо. А я сегодня отдал свой мотоцикл лаборатории. Новый, с запчастями. Алимов не виноват.

— A-а, вон ты о чём. Понятно. Я думал, тебе надо помочь, думал, дело ко мне серьёзное. Знаешь, милый, не разводи филантропию. Мне твоя филантропия не нужна.

— Так вы его не восстановите?

— Нет. Иди, иди, милый, работай. А мотоцикл свой забери назад. Никому твоя филантропия не нужна.

Мухтар бы ответил ему! Он бы ему сказал! Если бы знал, что такое филантропия. Это проклятое незнакомое слово остановило его, словно кляп во рту.

«Филантропия — благотворительность; одно из средств буржуазии маскировать свой паразитизм и свою эксплуататорскую сущность посредством лицемерной унизительной «помощи бедным» в целях отвлечения от классовой борьбы», — через четверть часа вычитал Мухтар в словаре иностранных слов. «Сам ты филантропия!» — в сердцах подумал он о «главном», выходя из библиотеки на залитую ослепительным солнцем, пыльную улицу рабочего поселка. — Ладно. Ещё посмотрим… А мотоцикл назад не возьму. Пусть остается. Мотоцикл, конечно, дорогая вещь, но намус [9] Намус — честь, совесть. дороже».

Однажды Алимов, шутя, пообещал Саше изучить французский язык, и теперь, чтобы погасить возмущение «главным», он задал себе урок: выучить триста французских слов. Он уже знал сто слов, когда ночью ему приснилась Саша. Она пришла в шестой блок в одном купальном костюме, с мокрыми, потемневшими от воды, тяжелыми волосами. Море подошло к самому входу в блок, исчезли котлован, поселок строителей аул — кругом плескалась вода. Саша позвала его купаться. Он разделся и, взяв её за руку, почувствовал пожатие легких пальцев, ощутил прикосновение голого плеча, покрытого капельками воды, мокрых, тяжелых волос, увидел озорные искорки в чёрных цыганских глазах. Горячая нежность перехватила его дыханье. Алимов проснулся. Сердце билось гулко и радостно. «Саша, сколько дней я тебя уже не видел? Выдумал всё от неё скрыть, дурак! Нет, лучше уж нарисую ей все самыми чёрными красками, скажу, что меня будут судить. Хотя не они меня будут судить, а я на них в суд подам. Но об этом я ей пока не скажу. Даже хорошо, что все так случилось: узнаю её получше».

Начался рабочий день. В блоке скрежетало и гремело, пыль стояла такая густая и плотная, что Алимов почти не различал работающих с ним рядом Святкина и Кузькина. «Чего я тянул? Чего боялся? Французские слова учил, а её самое не видел столько времени! Может, она обо мне уже и думать забыла? Таких, как я, у неё с её общительным характером десятки. Подумаешь, мальчика обидели». — Он выключил отбойный молоток, хотя до конца смены оставалось еще несколько часов, снял рукавицы, и подойдя к Сене, крикнул: