Вацлав Михальский - Мир тесен

— Вот ты, студент, жмёшься на какую-нибудь тридцатку в месяц, кашу наворачиваешь, всю жизнь учишься, а толк какой? Я три класса да два коридора кончил, а не жалуюсь — за получку расписаться сумею, больше и не надо. Эти там учителя, или врачи, инженера, всякие учёные, они таких денег не видали! Я чего… вкалываю! Я простой… работяга… вкалываю и на доске висю — почёт-уважение. Захотел — напился, я простой… вкалываю! Без меня куда денешься? Я вкалываю… Повкалывал — и гроши на бочку, пжалста, распишитесь, Михаил Игнатыч! То исть это я, — так он изъяснялся мне в первый день нашего путешествия, наставлял, поучал, без конца хвастался: своими заработками, своим плащом-болоньей, своим проигрывателем, своей якобы необыкновенной силой и успехом у женщин.

Проигрыватель, на котором Миша беспрерывно крутил музыку, действительно достоин описания — кстати сказать, он во многом напоминал хозяина. Это была воистину страшная машинка: чёрный пластмассовый ящичек помещался в чемоданчике из кожзаменителя, где-то там, внутри, прятались батарейки, которые двигали маленький диск, оклееный ядовито-зелёной фланелью. Пластинки можно было крутить только маленькие, гибкие — кустарного типа. Из-под иглы завывало, хрипело — негромко, но достаточно противно: «Ты мне вчера сказала, что позвонишь сего-дня-яяяя…»

Словом, мой попутчик ехал со всем мыслимым для него комфортом: с водкой, чистой постелью и своей музыкой…

Вот и сейчас он снова завел свою адскую машинку и наслаждается.

— Работа у тебя, видно, интересная, рассказал бы? — спрашиваю я.

— Интересная… шуруем!

— Так расскажи.

— Говорю — шуруем! Вкалываем! Как часы. Пять сотен в месяц, а то и все шесть…

Большего он не может рассказать о своей работе, как будто это пустое место, где ничего, кроме денег, не растет.

Начатая поллитровка подрагивает на купейном столике. За окном заметно темнеет. Когда мальчишка начинает резвиться, кувыркаться на полке или играть на губах пальцами, мой попутчик взглядывает на него строго и роняет сквозь золотые зубы:

— Сашка, не балуйся, а то напьюсь!

Мальчик сразу съеживается и затихает.

Вдруг, как часто бывает в поездах, заговорило молчавшее весь день радио:

— Седьмой вальс Шопена, исполняет Святослав Рихтер.

Даже искаженная хрипловатым поездным радио, музыка прекрасна.

— вспоминается мне, и становится еще печальнее на душе, но потом вдруг светлеет: я думаю о том, как хорошо, что люди учатся и работают на земле не только ради денег.

Видно, и Мишу растрогала музыка.

— О даёт! О даёт! Как на балалайке! — хвалит он Рихтера и протягивает руку, чтобы потрепать по плечу сына. Но тот привычно увертывается, и рука моего попутчика повисает в воздухе, так и не найдя опоры.

Я много читал о любви, много слышал, но, пожалуй, точней других определила её суть моя восьмилетняя племянница Маруся.

Однажды летом, в гостях у сестры, наевшись помидоров с чесноком, я сидел на балконе, листал томик Чехова, нежился в раскосых лучах заходящего солнца. Прибежала со двора Маруся, бросилась мне на шею.

— Маруся, — сказала я ей, отстраняясь, — ну, что ты лезешь целоваться — от меня чесноком воняет.

— Ну и что ж? — засмеялась Маруся. — Когда любишь не воняет! — и в глубине её светлых сияющих глаз кувыркнулись тёмные чёртики.

«До сих пор о любви была сказана только одна неоспоримая правда, а именно, что «тайна сия велика есть…» — прочел я, раскрыв книгу. Истинно так: «Тайна сия велика есть».

По крутым склонам гор скользят и льются в долину обильные лучи утреннего солнца. Мокрые от росы горы искрятся и колятся на гигантские разноцветные пирамиды.

Кудахчут куры и блеют овцы во дворах аула Согратль, плоские крыши которого распластались далеко вниз по ущелью. В голубом прозрачном воздухе вьётся над саклями голубой кизячный дым — согратлинские женщины готовят завтрак для своих мужчин и детей.

Я стою на крыше, у моих ног из ржавой жестяной трубы тоже валит душистый дым.

Медленный, по-утреннему студёный ветер уносит его с крыши, расстилает над большой зелёной поляной, огороженной металлической сеткой, колышет в розовых кронах персиков, цветущих за этой поляной, непривычно пустой для дагестанского аула, где каждый метр земли на учёте, где крыша одной сакли служит двором для другой.