Елена Елисеева - Жить в эпоху перемен

Если бы у меня в голове вообще хоть что-нибудь было — влезла бы я в такую петлю?

Нет!

Нет, потому что только полная идиотка могла это сделать по доброй воле.

…Вожделенный подростковый центр решено было возводить на развалинах приюта «Милосердие» для социально-убогих взрослых. Приют года три кормился гуманитарной помощью, бодро сплавляя заграничные тряпки в окрестные магазины. Потом в какой-то момент оборванность и завшивленность подопечных перешли все мыслимые пределы, приют по-тихому прикончили, а не успевший отощать персонал в полном составе перекочевал в местный Дом престарелых.

На какие шиши пили социально-убогие, неизвестно, но практичный Коля первым делом взялся сдавать бутылки и насдавал-таки на новый аккумулятор. После распития обитатели приюта, судя по всему, изливали свою гражданскую ущербность прямо на двери: они насмерть пропахли мочой и были сплошь исписаны любовно-сортирной лирикой.

При всем при том жили отверженные, судя по некоторым признакам, дружно, чему и оставили письменные свидетельства в соответствующем ароматном стиле. Коля, например, надолго зачитался нецензурным рифмованным диалогом, украсившим вход в одну из бывших спален.

— По корешам, видно, ребята были, — объяснил мне сподвижник дрогнушим голосом смысл написанного. — Крепко дружили…

— Почему? — не согласилась я. — Ты посмотри, как они кроют друг друга.

Коля взглянул на меня, суровый и отчужденный:

— Это — не кроют, Анна Сергеевна. Это — забота. Мужская дружба, понимать надо.

— А-а, — извинилась я и поняла: есть дверь в Колиной душе, которая закрыта предо мной навеки. За ней уединилось мужское братство, сомкнувшее дружные ряды, и — никаких баб!

Туалетной бумаги бедняги, к сожалению, не знали. Вместо нее они пользовались кафельной плиткой, которой были облицованы стены в нужниках, и результаты этого процесса отпечатались метра на полтора в высоту. Виртуозность такой техники привела Колю в полный восторг, и он попытался рассказать мне, как они обходились, когда работали в артели.

Я попытку эту пресекла в корне. Обсуждать было нечего: в смете значился ремонт косметический. А нужен был капитальный. Денег же было — ровно треть от стоимости ремонта косметического.

Вот я и говорю: только полная идиотка могла по доброй воле влезть в такую петлю! А куда деваться? Договор-то, который дороже денег, подписан…

— Анна Сергеевна, — прервал Коля мои бесплодные сожаления, — у меня сосед ремонтом занимается. У них бригада. Хотите, я договорюсь? Дешево берут.

Дешево-то дешево, да как бы дороже не стало…

— Веди, — сурово согласилась я, — поговорим. Посмотрим.

Я озиралась. Не выкрутиться: точно, посадят за расхищение бюджетных средств в особо крупных размерах. Выход один: лихоимцам Сергею Владимировичу и Ивану Павловичу не давать ни копейки, а честно и тупо выполнить работы на весь объем финансирования, призвать объективную и бескорыстную комиссию во главе с мудрым Иваном («Дети — наша забота!»), которая заботливо и государственно акты не подпишет, так как тут же обнаружит расхищение бюджетных средств в особо крупных размерах, хоть тут золотые унитазы расставь по всем углам с полным документальным подтверждением. Опять-таки меня посадят!

Может быть, сэкономить на Сергее? Шалая идейка была так очевидно нелепа (супруга его владела торговым отделом в администрации), что я тут же на нее плюнула и привычно закруглилась: посадят!

Ничего не поделаешь: придется платить и выполнять договор! Подростки-то, в самом деле, в чем виноваты? Около тысячи долларов, на худой конец, после раздачи судорожно наделанных и спешно отданных долгов у меня оставалось.

А ничего страшного! Рамы сгнили — ерунда, у нас на даче есть; должно хватить. Линолеум в смету заложен, двери оклеим обоями, отходы жизнедеятельности социально-убогих организмов смоем. Потолки, стены и полы сделает Колина шарашка. Платить буду мало, с неохотой и нерегулярно. Работу принимать придирчиво, свирепо, раздраженно, заставляя переделывать и вычитая за испорченные материалы.

И я развеселилась, да тут и Коля подоспел.

— Вот, Анна Сергеевна, Василий Федорович. — Сподвижник мой чувствовал себя уже не каким-то занюханным экспедитором, а прорабом. Или заместителем директора неважно чего по неизвестно чему. Эволюционировал помаленьку, тянулся ввысь.

Василий Федорович был коренаст, помят, немногословен и сомнителен. Неприветливо кивнув и буркнув: «Вася», он с достоинством рабочего человека, не сломленного проклятым капитализмом, забродил вдоль помещений, озабоченно тряся головой, время от времени пиная ногами двери и попутно отколупывая кусочки штукатурки. Отколупнутое он растирал пальцами и с наслаждением нюхал.