Марианна Кожевникова - Простые вещи

Саня отвел глаза в сторону, он понимал: матери не хочется, чтобы сейчас на нее смотрели.

— А мы покурим, — сказал Владимир Алексеевич, тяжело спускаясь по ступенькам.

«У него же ноги нет, они попали в автокатастрофу, как раз когда мать торопилась вернуться к нам, — повторил про себя Саня, вспомнив найденное письмо. — После больницы Владимир, наверное, запил. Гнал ее от себя. Не хотел, чтобы осталась с калекой».

— Или ты не куришь? — обратился Владимир Алексеевич к Сане.

— Бывает… что не курю, но сейчас при сигаретах.

Он спустился, сел рядом. Закурили, поглядывая друг на друга. Сколько ни толкуй о вреде курения, все-таки это вещь крайне полезная, Саня готов был голову прозакладывать, и никто бы его не переубедил.

Он успел заметить, что в доме пустовато, бедно, да и порядка немного. Он знал такие дома, в них люди живут, как на бивуаке, собираясь что-то предпринять, куда-то двинуться. И садом-огородом тут, видно, никто не занимался. Картошку сажали и лук. Самое необходимое. Терраса почти пустая, но на столе и на стульях книги. Здесь, как видно, много читают. И много курят. Мать курит, Владимир Алексеевич.

Ольга Николаевна появилась на веранде, и Саня увидел, что мать у него красивая. Шляпы с полями молодят женщин, придают аристократизм. А когда аристократизм в крови, а на голове парижская шляпка? Да, мать у него — породистая женщина.

«Голову я запрокидываю, как матушка, и нос горбатый тоже в нее», — отметил Саня.

— Вот так и на премьеру иди, — сказал Владимир Алексеевич. — У нас в воскресенье спектакль, — добавил он.

— Мы сейчас все тебе покажем, — заговорила Ольга Николаевна. — Пообедаем и пойдем. В городе афиши расклеены. Может, обратил внимание?

— Виноват, не обратил, — ответил Саня.

— Ничего. Может, по дороге попадется, — пообещала Ольга Николаевна. — До чего же ты вовремя приехал, сынок!

— Мне тоже кажется, что я вовремя приехал, — сказал Саня.

Он наконец понял свою мать. Как же он ее понял! Нелегкую она выбрала судьбу. Может, даже и жалела иной раз, что сделала такой выбор. Пожалела, но не пожаловалась. Может, и об отце с сожалением вспоминала. Но не желала, чтобы ее кто-то жалел. Особенно от Саньки не хотела сочувствия и жалости. Взяла ношу и несет до сих пор. Непомерной гордыни у него матушка. Но только сейчас он мог разглядеть ее гордыню, понять ее. А в малолетстве откуда же?

— Давай я тебе помогу, — сказал он.

— Помоги, — согласилась она.

Оказалось, они понимают друг друга, очень хорошо понимают.

— Где брать чашки, тарелки? Я на стол накрою, — предложил Саня.

— Главное — с декорациями поможешь, — сказала мать.

— Помогу, конечно, — кивнул Саня. — А что делать? Рисовать? Прибивать?

— Ты и рисовать можешь? — Ольга Николаевна смотрела на него и никак не могла насмотреться — как же он ей нравился, как же нравился — легкий, сухой, темноглазый, горбоносый!

— Не рисовать, а красить, — поправился Саня.

— Нет, красить не надо, ставить будем и приколачивать. Как же хорошо ты приехал, сынок, как вовремя!

А он уже ходил с тарелками по террасе, ходил, будто танцевал, — красовался Конек-Игрунок, а мать его подначивала: «Ну еще! Ну еще!» И он откликался, отзывался: «Да! Могу! И так могу! И вот этак могу!»

Мать уже и с Вовой своим восхищением поделилась: «Посмотри, полюбуйся, какой у меня сын-сынище! Глаз не оторвать!» Тот смотрел и соглашался: «Хорош! Ничего не скажешь, хорош!»

Однако не все туда-сюда сновать, на стол накрывать, пора за стол садиться! Сели и французским вином чокнулись:

— Со свиданием!

Выпили, мало показалось, сразу еще по бокалу осушили.

— Я бы покрепче чего, — крякнул Владимир Алексеевич и посмотрел на жену.

— Я бы тоже, — поддержал его Саня.

Мать молча встала, пошла и принесла водки. Выпили все втроем и стали борщом закусывать. Собственно, весь обед состоял из борща. Саню никто в гости не ждал, но борщ был царский. Верин и тот был слабым подобием. Никогда еще Саня такого не ел, в нем было все лето — и душист, и густ, и наварист. Отставив тарелки, еще выпили, никого не брал алкоголь, и Саня все красовался, потому что мать на него смотрела. И он на нее смотрел и хотел только с ней побыть, им вдвоем это было нужно. И вдруг спросил:

— А гитара есть?

И завыл бы от тоски, если б не оказалось. Но мать кивнула:

— А то как же! Сама играю.

Пошла, принесла гитару и снова села. А Саня, молодец-красавец, встал, подошел к ней с гитарой, наклонился и стал наигрывать, приглашая. Мать поднялась, руки на затылке сцепила, туфли в обе стороны сбросила и, постукивая пятками, поплыла по пустой террасе. А Саня за ней, и так наклоняясь, и этак, играл все перебористее, и сам тоже в пляс пошел, а когда руки понадобились, то гитару Владимир Алексеевич подхватил и поддавал, поддавал им жару, а они плясали и плясали, будто вся терраса огнем горела. Саня глаз от матери не отрывал, а она от него, и много чего они друг другу поведали. А когда Саня взглянул на гитариста, то увидел, что играет он самозабвенно и по лицу его текут слезы…